13:00
На пристани Бессонов окинул отца арестованного телеграфиста не особо приветливым взглядом. Нет, не то, чтобы у него были какие-то претензии к самому старику, нет. Всё-таки вряд ли стоило ожидать от Викентьева-старшего, что он мигом отречётся от сына после того, как тот был изобличён в качестве предателя советской власти. Всё-таки что она такое, эта самая власть рабочих советов здесь, в Шенкурске? Лишь только очередной режим держащийся на пулемётах и штыках, да на патрулях вооружённых громил, распространённых по местным улицам. Режим, естественным образом, не особо любимый, ибо держался он в основном на силе оружия, а его основные поручители среди местных, братья Боговые, сами были не особо популярны и любимы.
Как бы там ни было, Андрей Бессонов тоже был человеком из плоти и крови, хоть чекист и почти гимназистский учитель. Ему — также естественным образом — было не особо любо то, что Шенкурс стоял за Ракитина с Жилкиным, и за их подельников,. Что он чурался его, собственного справедливого правления и заботы, почитая их, должно быть, не бессоновскими, но бесовскими. Потому он и смотрел на Серафима Лавровича Викентьева не особо приветливо. Лишь отвечал взаимностью на взаимность, так сказать.
— А вот скажите мне, Серафим Лаврович... — обратился чекист к телеграфистскому отцу как будто бы уже приближаясь лично взять передачу, но как будто бы одергивая себя в последний момент. Отступая на шаг.
— Скажите мне, Серафим Лаврович, как ваша дочь? Как поживает? Не приходил ли в ваш дом кто после того, как мы ушли? Не выходила ли она куда?
Чекист отвел взгляд прочь в сторону от старика и посмотрел на свой корабль. На юношу, томящегося в его трюме, понятно дело. Бессонов, конечно, не умел смотреть сквозь железо и деревянные доски, потому Викентьева-младшего он не увидел. Он надеялся, впрочем, что отец телеграфиста правильно прочитает его взгляд, сделает надлежащие для себя выводы и будет честным...
Как бишь там другой старик на корабле думал? Тот, что был его капитаном. Он думал, будто бы холод какой-то есть во взгляде Бессонова. Могильный холод. Будто бы Смерть и неслышно воющие призраки убитых витали близ него. Что ж, рассудил чекист, если он действительно имеет такую устрашающую для пожилых людей ауру, то её можно и использовать. "Грех не использовать", — может быть, следовало бы сказать. Ну или: "Использовать, как бы это ни было грешно". Что-то из этого.
13:25
Андрей Бессонов что-то молча сосчитал в уме, а потом усмехнулся. Чекист наклонился вперёд, смахнул правой рукой отшелушившуюся с перил краску, дабы не пачкать рукава шинели, оперся об оные перила локтями и принялся за своё любимое занятие — созерцание тихой глади воды. Когда она, водная стихия, стояла перед ним вот такой вот, девственной и чистой, он был вполне доволен собой и окружающим миром.
— По-моему, кстати, их действительно шесть, Глеб, — сказал Бессонов, когда молодой человек наконец закончил со своим рассказом. — Ярусов в Большом театре, я имею в виду. Не буду говорить наверняка, изображая из себя великого человека европейской культуры, — я никогда не обладал должным достатком, чтобы на самом деле быть им — но, по-моему, ты угадал.
Покосившись в сторону кажущегося недовольным Занозы-Подушкина, чекист позволил себе ещё одну ухмылку.
— Ты знаешь, Валерьян, я тоже должен сделать признание. Бессонов — моя настоящая фамилия, или, лучше сказать, фамилия, данная от рождения. Но по имени... Ах-ха. Я не совсем теска нашего товарища Романова. До того, как я стал Андреем, я был Акамиром. Отец — Вячеслав Вячеславович, земля ему пухом — назвал меня так.