Николай Чайковский, вечно слабый, вечно безвольный, вечно предпочитающий слова действиям, преобразился, стоило кому-то покуситься на его власть. Он словно сошел в темный коридор с полотна, величественный и гордый. Проигнорировал команду Рауша, словно был выше всяких команд, и хладнокровно двинулся на встречу поднятому револьверу. Он был Цезарем теперь, изгоняемым Кориоланом. Ладно поставленным голосом обличал он гневно заговорщиков. Говорил даже о присяге, словно он, профессиональный революционер, профессиональным изменник, вообще имел право о ней говорить. На пару коротких мгновений Николай Чайковский, талантливый актер, весь мир обратил в театр, а всех людей вокруг - в статистов.
Константин почувствовал как зарождается в душе его гнев. Драма ведь должна пробуждать в людях страсти. Барон Рауш фон Траубенберг был готов к сопротивлению, даже вооруженному. К крикам и суете, к попыткам побега. Но чтобы вытерпеть такую наглость, такое высокомерие от бывшего никем всего пару месяцев назад выскочки ему потребовалось напряжение всех душевных сил. Только мысль о том, что творящиеся перед ним действо суть есть лебединая песня старого лицедея, цепляющегося изо всех сил если не за власть, то за иллюзию власти, помогла Раушу сохранить самообладание.
Он встретился взглядом с Чайковским и лицо его осталось бесстрастным.
- В столовую, господа. - ответил с холодной вежливостью барон и сжимая все еще в правой руке револьвер указал министрам путь свободной левой рукой.
Затем обернулся к стрелкам:
- Проводите их. - указал штабс-ротмистр оставшейся с Мартюшиным тройке, повернулся к остальным и скомандовал: - Вперед!
С "Наганом" в руке он направился в недра дома, а вооруженные солдаты последовали за ним по пятам.