Просмотр сообщения в игре «1918: Архангельские тени»

  В отличие от излишне разговорчивого Гуковского и слишком уж прыткого Лихача, Мартюшин не стал ни сопротивляться, ни вставать в позу оскорбленной невинности, ни пытаться бежать. Спешно возведенные им баррикады, так и не сумевшие остановить солдат, были, видимо, последней надеждой задержать путчистов до подхода лояльных правительству частей, но раз уж этого не случилось, Григорий Алексеевич не видел смысла сопротивляться. Вежливость Рауша он не воспринял как признак слабости, и вообще, вел себя так, словно ожидал ареста со дня на день и теперь, когда за ним все-таки пришли, успокоился.
  - Выхожу. – из-за комода показалась немного несуразная фигура человека, в годы молодые сухощавого, а теперь начавшего заплывать жирком. До груши на ножках, коею со временем становились многие чиновники и интеллигенты, Мартюшину было еще далеко, но объемистое брюшко уже не могло быть скрыто нижней рубахой.
  Подслеповато сощурившись, он посмотрел поверх очков на застывшего в ожидании приказаний стрелка, перевел взгляд на ротмистра и поправил сползшие на самый кончик длинного острого носа очки. Удовлетворившись увиденным и убедившись, что сопротивление бессмысленно, он немного извиняющимся тоном уточнил:
  -Господа, вы позволите мне одеться самостоятельно? Я вполне готов, чтобы за мной в это время наблюдали и убедились, что я безоружен и не планирую бежать. Это займет…

  Просьба управляющего отделом финансов, так и незавершенная, повисла в воздухе, прерванная резкой командой Константина Александровича. Поняв, что старшему над мятежниками сейчас не до него, Мартюшин уточнил у бородача-солдата, не спускающего глаз с коридора: «Так можно же?», и, получив утвердительный кивок, скрылся в глубине комнаты.

  Выступивший из тьмы, не освещенной даже лучиком света из плотно занавешенного окна в конце коридора, человек проигнорировал приказ барона. Он шел медленно и спокойно, чинно ступая навстречу чаплинцам, словно это были не вооруженные и явно недружелюбно люди, а верные сторонники, принесшие ему радостную весть. Полы длинного, в пол, халата, кажущегося сейчас чернее ночи, качались в такт прихрамывающим шагам, проблескивая лучиками золотых нитей. Бледные венозные руки прятались в карманах, так что видна была лишь узкая полоса кожи. Густая белая борода мужчины, без которой его образ, казалось, невозможно представить, была чуть растрепана.
  Всегда мягкий и вежливый, производящий впечатление добродушного старичка, сейчас он смотрел на ротмистра с такой властной суровостью, которую никогда не видели у него на правительственных заседаниях. Весь облик его демонстрировал уверенность и величественность: горькая ирония, что только перед своим смещением тот, кого сторонники за глаза называли «Дедушкой», а оппоненты – «Стариком», проявил-таки необходимые руководителю воюющего государства качества.
  - Я председатель Временного правительства Северной области Чайковский. – густой, красивый, почти шаляпинский бас старого народника звенел недовольством. – А вы, как я понимаю, барон Рауш фон Траубенберг, верный помощник господина Чаплина. – не смотря на преклонные годы, на память Николай Васильевич явно не жаловался. – Сочли уместным нарушить присягу и организовать переворот, как я понимаю?

  Тяжелый, полный брезгливости взгляд Чайковского пересекся со взглядом барона. Вздохнув скорбно, он спросил риторически:
  - И не стыдно вам, барон, жандармствовать по указке амбициозного авантюриста? Да что с вами говорить, все равно не вы решаете. Ведите меня к Чаплину, молодой человек, но помните – история вас запомнит не как Цезаря, а как Брута.

  Из комнатушки своей тем временем, после короткого скрипа мебели по полу, показался Мартюшин, на ходу застегивающий твидовый серый пиджак в мелкую клетку.
  - Николай Васильевич, и вас тоже?
  - Как видишь, Стоян. Или ты думал, что меня не тронут? – Старик отвечал своему подчиненному спокойно и дружелюбно, словно вокруг них никого не было.
  - Да нет… - стушевался Григорий Алексеевич, - это я так, спросил просто…
  - Нас ждет наш мятежный главнокомандующий, калиф на час, как приснопамятный Берс. Пойдем, послушаем, что нам скажут.

  Повернувшись к Раушу, Чайковский высокомерно повторил свои слова, звучавшие словно приказ:
  - Ведите.

***

  Достаточно двусмысленное сравнение Ника Торнхиллу явно понравилось. Хохотнув, англичанин перевел молчаливому Гилмору слова русского доктора, после чего прокомментировал само шаловливое высказывание:
  - И не говорите! Целебная клизма здесь и вправду не помешает многим уважаемым, или мнящим себя таковыми людям. Особенно, как говорили господа гвардейцы, трехведерная. Но, за неимением ее, придется мне для начала пропесочить самых самоуверенных, чтобы не забывали, какое они дело все делают.
  После короткой паузы, паузы, посвященной сгрызанию баранки, он добавил:
  - А что до учебы, так в нашем деле лучшей школы, чем практика нет, и лучшей бумаги, чем собственная шкура, тоже. И тот, кто сможет избежать проставления на себе точки, особенно между глаз, может рассчитывать, что в его послужном списке будет не одна запятая. Уж поверьте, Николай Борисович, из подчиненных моих мало кто раньше имел необходимый опыт, а о наших русских специалистах и говорить нечего: таковых наберется дай Бог двое-трое. И то, уж извините, их опыт в царской контрразведке слаб исключительно потому, что направление сие у вас развито было прискорбно слабо.

  Под такие неспешные беседы почти незаметно (для самого Торнхилла, по крайней мере) пролетели отведенные для ожидания минуты. Появился названный Муром спутник лейтенант-полковника, на сей раз одетый в униформу с погонами майора, уведомил, что запрошенные взводы ожидают приказаний перед баней. Правда, как со смешком добавил майор, местный управляющий был резко против, и пытался в одиночку разогнать солдат, аргументируя это тем, что они разгоняют клиентов, но пара приемов доброго английского бокса быстро убедила его, что важней английских стрелков и пулеметчиков для него никого нет.
  Катберт согласно покивал подчиненному, допил одним мощным глотком чай и, отложив так и недоеденную очередную баранку, которую он макал в варенье, объявил пятиминутную готовность. Скрывшись за дверью, он вскоре вернулся переодетый. Гилмор времени тоже не терял, нацепив на себя оливковый мундир – безо всякой радости, впрочем.

  Контрразведчик выглядел довольным, как кот, объевшийся сметаны, словно бы и не на подавление мятежа шел, а в биллиардную в хорошей компании. Вот только взгляд его узких глаз, жестких и бесстрастных, убедительно подтверждал, что вся веселость его – напускная и поверхностная. Внутри Торнхилл терпеливо ждал своего момента тигр-людоед, и сейчас он выходил на охоту.
  Опередив замешкавшегося Джорджа, не хотевшего оставлять букет банщикам, лейтенант-полковник вполне по придворному шаркнул ногой и, лучась улыбкой, подал Ласточке руку:
  - Прошу вас, сударыня! Вы боец, куда более твердый духом, чем большинство мужчин, но все-таки вы – женщина. И что бы не говорили суфражистки, заслуживаете обращения более уважительного. Позвольте пригласить Вас на спасение Северной области от внутренних разногласий!

  …Напротив макаровских бань, кто прячась от тяжелых капель под неширокими скатами крыш, а кто, кому не досталось места, стоически мокня под дождем, ждало около сотни британских солдат. Под брезентовыми накидками угадывались очертания четырех пулеметов Виккерса – убедительный аргумент для всех, кто решит померяться силой с сынами туманного Альбиона. Да и в принципе в масштабах Архангельска сотня штыков была способна решить почти любую проблему.
  Джеймс, стоило Наташеньке выйти за дверь, распахнул над ней зонт. Торнхилл же, наплевав на дождь и только лишь подняв воротник шинели, уверенным шагом вышел на центр улицы, скомандовал громко: «За мной!», и вскоре уже, выстроившись в колонну, англичане, возглавляемые «банным советом», двинулись к правительственному общежитию. Шли молча, в ногу, с сосредоточенными лицами – от русских сил такого порядка и в прежние времена было сложно ожидать, а теперь, после революционного пожара, прошедшегося горячим кнутом по душам, и подавно.

  Остановились англичане, только когда им путь преградила застава белых русских. Впрочем, застава – это громко сказано. Сидевшие на корточках маленькими группками солдаты, мерзнущие под холодным дождем – у многих не было даже легких английских шинелей, не говоря уже о русских – хорошо если подняли голову на подошедших: что воля, что неволя – все равно. Только лишь молодой офицер, сверкая новенькими парадными золотыми погонами, превращающими болезненно-желтый свет фонарей в благородное золото, браво стоял по самому центру улицы, изображая из себя неусыпного Аргуса. Он, да еще несколько переминающихся с ноги на ногу стрелков рядом (если бы не темнота и дождь, можно было бы заметить, что большинство из них – младшие офицеры) – вот и все силы чаплинцев. По крайней мере, здесь и сейчас.
  Лейтенант-полковник коротким взмахом руки приказал колонне остановиться и замер сам, шепнув подчиненным и сопровождающим короткое: «Стоять. Подождем». После нескольких десятков секунд, показавшихся некоторым часом, русский офицер решил первым проявить инициативу. Передав винтовку ближайшему подчиненному и стряхнув воду с промокшей насквозь фуражки, он двинулся навстречу британцам.

  - Господа русские, - прошелестел негромкий голос контрразведчика, - не стесняйтесь добавить, если есть что. Посмотрим, что нам скажет этот, вне сомнения, не ожидавший нас, юноша.

  Поименованный же юношей офицер, остановившись в трех шагах от возглавляющего колонну Торнхилла, четко, как на параде, козырнул, умудрившись в этой грязи звонко щелкнуть каблуками. Малинового звона, который так любили вчерашние юнкера, ставившие на сапоги стальные набойки, не было, но в архангельских условиях и простой щелчок звучал тенью прошлого. Английский офицера был небезупречен, но вполне понятен:
  - Лейб-гвардии поручик Лукошкин, сэр полковник! Извините, но улица закрыта. Маневры. Ночные маневры. Выберете другой путь, пожалуйста.

  Англичанин промолчал, давая возможность высказаться своим спутникам. Зачем он это делал? Считал важным услышать их мнение и доводы? Вряд ли. Сам не знал, что сказать? Катберт Торнхилл не походил на мятущегося, неуверенного человека. Возможно, он просто проверял, на что способны волею судьбы присоединившиеся к нему русские и как их полезнее будет использовать? Кажется, это предположение могло походить на правду.

***

И пока над землей
Небеса высоки,
Не сдается планета живая:
Родниковая кровь
Наполняет виски,
Алым светом глаза заливая.

С. Самченко

  Для кого-то англичане были интервентами, для кого-то – всего лишь союзниками, для кого-то – спасителями Родины. Для Маши все было гораздо ближе и камерней – англичане спасли ее. Поверенный в делах Великобритании в Петрограде сэр Френсис Освальд Линдли (Francis Oswald Lindley), иногда заглядывавший в дом Иессенов, Бог весть почему, но ответил согласием на последнюю просьбу Карла Петровича. Понимая, что защитить оставшуюся одинокой девушку он физически не сможет, если не будет рядом, дипломат поступил просто и безыскусно, но тем не менее вполне надежно: устроил Машеньку на службу в британское посольство вольнонаемным писарем. Конечно же, от девушки никто не требовал выполнять ее обязанности: бумаги о том, что она работает на иностранцев, должны были послужить надежной защитой от комиссаров.
  От прочих же угроз юную леди обещался хранить очарованный красотой Марии Карловны британский военно-морской атташе коммандер Френсис Кроми (Francis Newton Allan Cromie), удивительно молодой для своей должности офицер, непозволительно для чопорного британца галантный и улыбчивый, но никогда не переступавший планку рыцарственности. В выглядящей неприкрытым вызовом разнузданному анархизму, пропитавшему весь город, черной морской форме с золотыми эполетами, статный, умудряющийся достать даже в голодном обнищавшем Петрограде прекрасные букеты, он не раз навещал девушку в ее опустевшей обители на Грибоедова. Соседушки – вчерашние мещане, злословили, конечно, называя барышню английской подстилкой, но связываться боялись: особенно после того, как Кроми безжалостно перестрелял в колодце внутреннего двора трех заросших и пропахших никотином и водкой типов, решивших поживиться за счет «проклятого золотопогонника и шалавы».

  Впрочем, не только визиты Кроми наносили ущерб репутации Маши в глазах люмпенов: вечно занятой и суетный Линдли, чувствуя обязанность присмотреть за дочерью покойного вице-адмирала, нашел где-то молодого юнкера Леву Канегиссера, предпочитавшего считать себя поэтом, а не солдатом. Петроград – город тесный, и стоит ли удивляться, что добровольный помощник дипломата и Мария Карловна были известны еще по довоенным временам: тем паче что отставной адмирал Иессен инвестировал в кораблестроение, а отец Левушки, или, по паспорту, Леонида, возглавлял Николаевские судостроительные верфи. О юноше и раньше ходила дурная слава гомосексуалиста и любителя эпатировать благородную публику, а теперь, в разрушившую мораль и нравственность бурю, он стал еще более безнравственен, всецело отдаваясь декадансу и смущая адмиральскую дочку фразочками на грани похабщины и пикантными историями о своих адюльтерах.
  Цветы он не дарил, но зато, когда начинал читать свои стихи – полностью преображался. Молодой повеса, эдакий Верлен современности, уходил в тень, и на его место вставал человек, полный религиозного экстаза и жертвенности. Со своих стихов он с легкостью перескакивал на творчество Есенина и Цветаевой, на помять цитировал многих акмеистов – а потом снова становился прежним Левой, эпатажным и непристойным. Он был словно аверс и реверс, словно отражение эпохи в человеке – одновременно бесстыдный и склонной к самопожертвованию. Большевиков он ненавидел всем сердцем и считал, что единственный шанс сбросить их с шеи – война, беспощадная и жестокая, на фронте и в тылу. Убийства, диверсии, провокации – не было такого оружия, которое он счел бы непригодным для уничтожения кровососущих клопов на шее страны.







  Кто знает, чем бы закончилась история Марии Иессен, останься она в Петрограде до конца года, но волею случая, принявшего облик поверенного Линдли, она была вынуждена покинуть столицу. В июне послы союзных держав приняли решение перебраться в Вологду – тихий и спокойный губернский городок, далекий ото всех треволнений Петрограда и Москвы. Сэр Френсис не счел возможным оставить подопечную в городе – и Машенька вместе с персоналом посольства погрузилась в литерный эшелон, несколько вагонов которого были отданы англичанам, а прочие – новоявленным совслужащим. Помимо Машеньки, под покровительством поверенного была еще одна барышня – вдова полковника Шульц Настасья Парфентьевна, урожденная Рогожина.
  Дородная дама на пятом десятке, отличающаяся полным отсутствием вкуса и громким командирским голосом, в компании Френсиса вела себя тише воды ниже травы, но стоило тому перейти в другой вагон к подчиненным, как сразу же пыталась застроить Марию Карловну, указав, что в их внутренней женской иерархии они – никто, и звать ее никак, и дело ее – во всем слушаться несчастную вдову и помогать ей по мере сил. Можно и физически, но лучше – материально.

  Дорога, которая в мирное время заняла бы несколько дней, ныне растянулась почти на две недели. Долгая стоянка была в Ярославле, и когда наконец поезд, весело стуча колесами, отправился по узкой, затерянной меж высоких сосен колее к кажущейся такой Вологде, уставшие от ожидания люди почувствовали себя будто на празднике. Наверное, радости было бы еще больше, если бы они знали, что почти сразу после их отбытия офицеры и юнкера подняли восстание, которое, не поддержанное никем, было потоплено в крови.
  Расстрелы были и в Вологде, где озлобленные Ярославским восстанием чекисты старательно чистили «контру». Тем, кому повезло не попасть «в расход», отправлялись в рабочие отряды, искупать потом свою реальную или мнимую вину перед новой властью. Хотя, откровенно говоря, не все красные занимались террором: когда Марию, продолжавшую числиться делопроизводителем посольства, ограбили прямо на улице, советские милиционеры быстро обнаружили преступников и безо всяких сантиментов поставили их к стенке. Украденное вернул один из руководителей облавы: вежливый и строгий латыш Фрайденфельс.

  А в конце июля барышню Иессен ждало новое путешествие: все дипломатические миссии, не исключая и британской, спешно погрузились в эшелон и отбыли из советской Вологды в не менее советский Архангельск. Вот только, когда состав прибыл на железнодорожную станцию Архангельск-пристань, в нем уже произошел военный переворот, более удачный, чем в несчастном Ярославле. Воины белого дела, поддержанные союзниками, с легкостью свергли бездеятельное комиссародержавие и вернули город в руки правительства, выражавшего интересы многострадальной России, а не кучки немецких агентов и их прихвостней.
  Линдли, исполнивший свою миссию, честно предложил Марии Карловне и Настасье Парфентьевне отправиться в Англию. Обе отказались. Последней помощью дипломата барышне Иессен стало устройство ее письмоводителем Главного управления право-маршала: фактически британской военной жандармерии. Теперь, хотела Машенька или нет, ей следовало являться на службу к десяти часам утра и до пяти вечера переписывать документы: в основном послужные списки нижних чинов.
  Правда донельзя скучная и бесполезная для России работа на право-маршала лейтенант-полковника Страчана (Ernest Frederick Strachan) продлилась недолго: Марии Карловне предложили перевестись в Союзный военный контроль, или, проще говоря, в контрразведку. Пока что на ту же серую должность письмоводителя: но зато с перспективой однажды перейти в состав агентов.

  Контрразведка оплатила своей новой сотруднице проживание в небольшой комнатушке в доме на углу ул. Воскресенской и Троицкого проспекта, прямо над лавкой «Колониально-бакалейной торговли Петрова». Совсем рядом поселилась и напарница Маши: тихая и застенчивая, словно усталая от жизни, барышня Вера Данилевич. По обмолвкам девушки, она одно время работала в русской контрразведке, но вынуждена была оставить ее, когда совершенно прекратили платить жалование.



  Все шло своим чередом, и в спокойном Архангельске можно было позабыть о разнузданной матросне и ночной о стрельбе за окном. Но в ночь с пятого на шестое сентября тишину разорвал одинокий выстрел, прозвучавший для не забывшей еще кровавые гуляния Петрограда подобно удару хлыста. И если выглянуть за ажурные занавесочки и сдвинуть в сторону чахлую гортензию в пузатом горшочке, то можно было увидеть в фонарном свете, как чуть дальше, у правительственного общежития, под дождем толкутся солдаты…

***

Пока еще нужны своей стране,
К бессмертию готовы…
Но почему ночами снится мне:
К нагорью пришвартован
Осколок суши где-то на краю
Забывчивой державы,
Где мы, ему вручив судьбу свою,
Должно быть, были правы.

С. Самченко

  После антибольшевистского переворота служба поразительно стала напоминать о прежних, еще царских временах. И даже не тем, что вернулась дисциплина, и офицеры почувствовали себя на кораблях не заложниками, а командирами – изменился сам ритм службы, став более размеренным и спокойным. Кайзермарине было уже не до военных операций на севере, большевики своего морского флота здесь попросту не имели, а значит, Флотилии Северного Ледовитого океана – ФСЛО, как ее привычно сокращали, оставалось только заниматься восстановлением боеспособности личного и корабельного состава, изрядно пошатнувшейся за полтора года безвластия.
  Процесс это был небыстрый и связанный с немалым количеством трудностей: так, верфи Архангельского порта, не говоря уже о Кольском и Сорокском, не были предназначены даже для текущего ремонта военных кораблей; не было необходимых запчастей и снарядов, а уголь приходилось закупать в соседней Норвегии. С экипажами было все еще хлеще: после начавшейся в апреле демобилизации немалая часть корабельных специалистов покинула Север, а смена им так и не прибыла. Те же, кто еще оставался в строю, были до последней косточки пропитаны эсерско-анархистско-большевистской пропагандой, и служить совершенно не хотели: ни белому правительству, ни какому-либо другому. Вкусившие полной ложкой безнаказанную вольницу, когда их Целедфлот составлял реальную конференцию губернскому и городскому Советам, они жаждали восстановления прежнего периода безвластия – и офицеры, пытающиеся вернуть им дисциплину и порядок, закономерно воспринимались как враги.

  В итоге из всей флотилии могли более или менее профессионально действовать тральщики, большинство из которых в девичестве было рыболовными траулерами: экипажи их, укомплектованные из не знавших воинской службы поморов-рыбаков вполне были в состоянии выходить в плавание весь период навигации. Второй силой, правда, пока что формирующейся, была Северо-Двинская речная флотилия, где и офицеры, и нижние чины были добровольцами, предпочитающими сражаться с большевизмом на передовой, а не в тылу.
  И на этом – все. Учебных заведений, способных готовить компетентных нижних чинов, на Севере не было: не считать же за таковое Архангельское торгово-мореходное училище? И посему семенем будущего обновленного ФСЛО долженствовал стать распущенный при Керенском и совсем недавно, семнадцатого августа, воссозданный Архангельский флотский полуэкипаж. К счастью, добрая половина предыдущих его офицеров осталась в городе и поддержала переворот, и теперь будущие флотские артиллеристы, торпедисты, рулевые старшины, механики и гальванеры были в надежных руках. Так, например, командир полуэкипажа капитан по Адмиралтейству Константин Матвеевич Кириллов с 1911 года был ротным командиром Архангельского дисциплинарного флотского экипажа, и имел богатейший опыт по контролю над матросами, совершившими уголовные преступления и обвиняемыми в антиправительственной агитации. Правда, сей достойный офицер нередко злоупотреблял спиртным и не стеснялся рукоприкладства – но это, право дело, не великий грех.

  Но так как полуэкипаж находился в ведении Кириллова, а вопросы наполнения его мобилизованными решались одновременно распорядительной частью штаба командующего ФСЛО и уездными по воинской повинности присутствиями, периодически возникали спорные вопросы и конфликты. Именно для этого и был нужен офицер, наделенный властью разрешать указанные противоречия. Им стал, в должности инспектора формирующихся частей при начальнике штаба ФСЛО, старший лейтенант Грушин.
  Служба эта не представляла больших сложностей. Ежели не было никаких споров, Павел Николаевич пару раз в неделю посещал казармы полуэкипажа, расположенные в другой части города – Соломбале, выслушивал доклад Кириллова о состоянии формирующейся части, состоявшей пока что из единственной роты, и направлял докладную записку в канцелярию своего непосредственного начальника - каперанга Медведева Владимира Ивановича. Во все остальное время старший лейтенант был предоставлен самому себе.



  Поселили Павла Николаевича, до этого снимавшего угол в грязной портовой Кузнечихе, в доме архитектора Петра Герардовича Минейко, ныне занимающего должность товарища управляющего отделом путей сообщения и водного транспорта Дедусенко. Эсер-агроном, волею случая ставший министром, в логистике не разбирался совершенно, и Минейко, занимавший ранее должность главного инженера портов Беломорского района, фактически исправлял обязанности руководителя, пока его непосредственный начальник на правительственных совещаниях обсуждал малореальные прожекты обогащения Архангельска и превращения его в торговое сердце Северной Европы.
  Минейко навязанному постояльцу был крайне не рад, но с флотским начальством спорить не стал, выделив Павлу Николаевичу меблированные комнаты у мезонина и предупредив, что остальная часть дома находится «вне сферы интересов господина офицера». С тех самых пор Грушин встречался с архитектором только за завтраком, но сумел убедиться, что общественное мнение о Петре Герардовиче абсолютно справедливо: это был раздражительный, резкий, привыкший говорить на повышенных тонах человек, мелочный тиран в семейной жизни и сторонник палочной дисциплины на работе.
  Вместе с главой семьи за завтраком собирались все домочадцы: супруга архитектора Надежда Михайловна – одетая всегда в черное сухонькая строгая женщина, по которой сразу можно было сказать, что лучшие годы свои она провела, будучи классной дамой; двадцатичетырехлетняя Ксения – дочь Петра Герардовича, очаровательная выпускница Мариинской гимназии с мягкой, немного грустной улыбкой, и устало смотрящими сквозь стекла очков карими глазами, ныне беременная первенцем; и тихий, немного сутулящийся бывший студент-историк Алексей Гемп, супруг Ксении и подчиненный своего деспотичного тестя.




  В дождливую ночь с пятого на шестое сентября Павел Николаевич мирно спал в своей постели. День грядущий обещал пройти без хлопот и забот, и, казалось, никто и ничто спокойному отдыху человека с чистой совестью помешать не может. Увы, но это оказалось не так. За окном была непроглядная тьма, когда офицера разбудила Фира, горничная семьи Минейко – невысокая кряжистая русоволосая девица откуда-то из-под Холмогор.
  - Павел Николаевич, барин, проснитесь. Проснитесь же, к вам по службе пришли!

  Незваный гость, что, как известно, хуже татарина, не стал дожидаться, пока Грушин оденется и выйдет навстречу, а бесцеремонно вошел в комнату. При тусклом свете ночника Павел узнал старшего лейтенанта Мальчиковского 2-го, Антона Гавриловича – адъютанта главнокомандующего Чаплина. Друзьями с Павлом он не был, да и в принципе знакомство было поверхностным: а с учетом того, что Чаплин флотилией не командовал, оказию для такого визита придумать было непросто.
  Мальчиковский, впрочем, не стал долго томить Павла ожиданием и сразу взял быка за рога:
  - Павел Николаевич, извините за поздний визит. – Его неопределенный взмах рукой долженствовал, видимо, означать извинение. – Есть мнение, что сегодня могут начаться волнения в полуэкипаже, что никому совершенно не нужно. Узнал об этом господин Главнокомандующий, и посему просил не допустить бунта. Вы – офицер сугубо надежный, верный России, открыто носящий погоны не смотря на запрет Чайковского: вот почему я решил обратиться к вам. Адмирала Иванова беспокоить этим не стоит: сведения не точные, и неясно, как все обернется. Посему считайте, что вы, как инспектор, устроите Кириллову внеочередную проверку. Не откажите в любезности посодействовать!