Сказать, что бенефис Ласточки произвел на англичан впечатление – значит ничего не сказать. Бедняга Гилмор, почувствовавший себя меж двух огней – дамы сердца, которую он, по негласным правилам этикета, обязан был поддерживать, и собственного командования, которое эта дама сердца взяла и преднамеренно, не чинясь, оскорбила, стоял как жена Лота, только переводя непонимающий взгляд с Наташеньки на Торнхилла и обратно. Спутник лейтенант-полковника воззрился на говорившую в священном ужасе, словно бы та только что призналась, что по четвергам практикует кровавые гекатомбы, а по субботам – бефстроганов из младенцев. Молоденький лейтенантик, прибывший вместе с докладчиком, попросту хлопал глазами, обиженно глядя на Симонову, несколькими короткими репликами разрушившую его идеальную и красивую картину мира.
И только Торнхилл – кто бы сомневался – отнесся к страстному монологу, приправленному вызовом и угрозой, с практически олимпийским спокойствием. Нахмурился, конечно, не без этого, но чуждо загорелое для белого севера лицо быстро разгладилось, возвращая контрразведчику привычный спокойный и чуть насмешливый вид.
- Браво, браво. – три коротких, размеренных хлопка в ладоши. – Если вы, - расставил акценты англичанин, - столь рьяно готовы защищать действующее правительство, то мы можем быть спокойными, зная, что от угрозы и справа, и слева, они защищены. Тем более, когда у защитников хватает нитроглицерина на добрую половину расквартированных в городе войск. В любом случае, - вежливо кивнул он девушке, - я искренне надеюсь, что вы будете помогать своим товарищам по партии в их нелегком деле объединения разорванных клочьев вашей Родины.
Призадумавшись на миг, офицер поправил привычным непроизвольным жестом все еще усы, разглаживая их, и повернулся к своему напарнику:
- Мур, возьмите с собой этого юношу, - указал он на Пайн-Коффина, - и свяжитесь с Лави* и Шеффилдом**. Пара взводов от первого, взвод от второго – достаточно. Потом ко мне.
- Пуль? – немногословно уточнил все еще косящийся на Наташеньку помощник Торнхилла.
- Нет. Нам надо работать четко и не допускать эскалации конфликта. Генерал может рассвирепеть, и…
- Согласен. А он? – Мур кивнул на замершего после жеста Торнхилла лейтенанта.
- С собой водите. И обратно вместе.
- Разрешите?
- Уже. Иди.
Следующим объектом внимания контрразведчика стал Рощин. С ним англичанин уже разговаривал без смешинок в глазах, а спокойно и четко:
- Хорошее суждение. И интересная информация: кто там у них, интересно, такой талантливый и активный выискался? Ладно, Бог с ним. Про расстрелы вы заметили верно, - тут офицер позволил себе улыбнуться уголком губ, - а вот с большой кровью… Поглядим. Заигравшихся картежников надо бить по рукам, когда они собирают куш и расслабляются. Пойдем против них сейчас – будет кровь. Дадим удержаться – будет кровь. Момент, в нем все дело. Вы не дурак, так что анализируйте и мыслите чуть вперед, доктор, раз уж готовы работать с нами. Отправитесь со мной.
Последним командирского внимания удостоился капитан Гилмор, чьи тонкие пальцы сейчас нервно барабанили по тыльной стороне кисти.
- Джеймс.
- Слушаю.
- Когда выйдем к Дому правительства, идешь со мной. Леди, - следующая фраза уже предназначалась Ласточке, - прошу вас также проследовать с нами. Возможно, вашим товарищам сопартийцам потребуется помощь именно решительного человека, готового действовать, а не говорить.
***
Тихо за дверью, как, собственно, и положено в ночной тиши. Но вряд ли сосед Гуковского, кем бы он ни был, не слышал обличительной речи своего коллеги: а значит, тишина эта могла означать что угодно, кроме беспробудного сна. Тем более что явно донесшиеся до слуха ротмистра скрип и шорохи свидетельствовали, что обитатель комнаты как минимум проснулся и теперь затаился, понимая, что следующим станет он, запертый в комнате словно в ловушке. Окруженный флажками волк опасен, опасна и зажатая в угол крыса. Но опасен ли человек? Смотря кто: это царских и подобных им министров было бы можно арестовать без проблем: большинство из них, старых, грузных, подаграических не смогли бы оказать даже видимости сопротивления, предпочтя тихонько молчать, лишь бы тюремщики не применили силы. Начальники же отделов Правления Северной области были подстать скорее вельможам эпохи дворцовых переворотов: молодые, рьяные, не боящиеся ни Бога, ни черта, и свято уверенные в своих силах. Эсеры, террористы: что с них взять?
Настойчивый, требовательный стук уверенного в себе человека – и молчание в ответ. Хотя нет – шуршит кто-то там негромко, стараясь остаться незамеченным. А получивший приказ Венечка Осипов тем временем все бледнеет, и когда барон кивает: «Ломайте, мол», становится по цвету вовсе неотличим от фарфоровой статуэтки. В глазах юноши, ставших неимоверно большими, плещется неприкрытый страх. По ним, словно по открытой книге, можно прочитать, как боится он сухих револьверных хлопков за дверью, как представляет, что хищные пули пробьют дерево и вопьются в него. Юнкер трясет головой, словно боксер после нокаута, и пятится назад, хрипло повторяя: «Н-нет».
Неслышимый ухом, всеми ощущается треск разрываемой цепи командования. Бунт. Тихий, неопасный с виду, но не менее разрушительный, чем активное выступление. Весы судьбы замирают, но прежде чем Рауш успевает что-либо предпринять, один из стрелков оттирает Венечку плечом и молча, не говоря дурного слова, впечатывает в дверь приклад. По ушам бьет оглушительный гул удара, и о всякой скрытности можно забыть. Еще удар! К стрелку присоединяются двое других, активно и дело принявшихся высаживать преграду.
Внутри слышится скрип, как от давно несмазанных петель, и буквально через секунду – какие-то голоса, негромкие, отдаленные, словно доносящиеся откуда-то с улицы. Им вторит дребезжащий старческий голос из темноты дальше по коридору, полный праведного возмущения: «Что здесь происходит, черт вас побери, товарищи»!? За соседней же дверью, вплетаясь в нарастающую крещендо какофонию, слышится царапающий звук толкаемой мебели и чье-то громкое простуженное дыхание. Еще несколько слаженных ударов, и дверь распахивается, открывая взгляду ротмистра убранство еще одной правительственной комнаты.
Обстановка как обстановка, взгляд особо не на чем останавливать: все практически как было и у Гуковского – кровать, стол, пальто на спинке стула. Только одно ма-аленькое отличие – окно распахнуто и беспечный ветер играет белыми призрачными занавесками. После темного, душного дома здесь пахнет той ночной свежестью, что воспевали поэты, чистотой, которую хочется вдыхать полной грудью: особенно когда ты сам не стоишь под этим грустным романтичным дождем. А под окном, разрушая всю картину, слышно чье-то негромкое и задорное: «Н-на! Н-на, гнида! Вот тебе! Буш знать!». Ритмично барабанят капли дождя о жестяной подоконник, и в унисон с ними слышны ритмичные, размеренные тяжелые шлепки, отдающиеся чьим-то прерывистым болезненным выдохом.
Из дальнего крыла дома, туда, куда недавно ушел Филоненко сотоварищи, хлопнул короткий, отрывистый выстрел. На один удар сердца все замерло и показалось, что даже дождь, испуганный стрельбой, стих. А потом снова вернулись звуки: трепещущий полувздох-полустон Осипова, громкий «Ах!» на вдали коридора и тут же - суетливые шаги, короткая грязная ругань за следующей дверью – это все похоронный марш летящего в тартарары плана.
И словно этого мало – одна из дверей распахнулась, и оттуда выскочила белая тень, будто и нечеловеческая вроде: развивающийся саван высотой до пояса, молочно-белые прорехи на груди и бесформенный овал там, где могло бы быть лицо. Тонко подвывающий призрак метнулся на пару шагов прочь от солдат, потом обратно к ним, заставив отпрыгнуть Осипова, и возопил наконец причитающим бабьим голосом:
- Господя! Господя! Что же деется то!?