На втором этаже китайцев не обнаружили — только Расчёскина на сеновале: калужанин бродил в пыльном полумраке между примятых куч зелёного свежего сена, тыкал в них штыком, распинывал сено сапогами, но никого не нашёл. Пуста была и верхняя комната: здесь нашли пару длинных медных трубок, больше на флейты похожих, — сперва и не поняли, зачем они нужны, потом сообразили: и блюдечко с горкой серого пепла тут было, и на лавки были навалены грязные подушки, перины, и в воздухе ещё витал застоявшийся сладковатый перегар. Загажено тут было: узорчатый коврик на дощатом полу был заляпан грязью, по углам — тряпьё, мусор, консервные банки, поваленная прялка, спиртовка с грязной, с чёрными разводами пригоревшей каши кастрюлей, щербатые эмалированные кружки, разодранная религиозная книга полуставом на полу. Нефёд Артюхов заглянул в одну из боковых комнаток за дощатой перегородкой и скривился — оттуда резко несло калом. Выдранные страницы из книжки тоже там нашлись.
Пока искали наверху, на первом этаже разбирались с китайцами, засевшими на печке. Сперва им кричали из сеней: те не отвечали и не стреляли. Вышедший наружу Шестипал, единственный последовавший указанию Фрайденфельдса, принялся было целиться через окно, но никого не видел. Затем Седой с Петровым и Илюхой осторожно, пригнувшись, прошли в горницу, прокрались под продырявленными десятком выстрелов полатями, выглянули наверх — на них с печки по-совиному таращился белый от ужаса, ничего не соображающий безоружный ходяшка. Его товарищ, с которым они переругивались, сидел рядом, скрючившись, с бритым черепом, раскрывшимся на макушке как цветок: китаец выстрелил себе из обреза в рот. Обрез так и остался у мертвеца в руках, второй ходяшка даже забрать оружие не попытался. Седой с Петровым принялись стаскивать китайца с печки и только тогда увидели, что нога у того ранена, перевязана на ступне грязным уже бинтом. Выволокли его во двор, вопящего от боли, с разматывающимся, волочащемся по полу бинтом, бросили у крыльца.
— Чего с ним делать-то? — оглядывался по сторонам Илюха.
— Да списывайте падлу! — гаркнул с завалинки очухавшийся уже Живчик, которому Агеевы бинтовали торс, устраивали перевязь для правой руки.
— Братишка, ты как? — подошёл к нему Седой.
— Амба! — страдальчески мотал чернявой кудрявой головой Живчик. — Небо с овчинку показалось!
— Вольно ж тебе было под пулю лезть, — ухмылялся Ерошка. — Терпи таперича.
— Ты ж Живчик, жить, стал быть, будешь, — добавлял наблюдавший за перевязкой Дорошка. — Не зря ж тебе такую кликуху дали.
— Это от фамилии, — кривясь от боли, когда Ерошка трогал его руку, отвечал Живчик. — Живчинский моя фамилия.
— Поляк, что ль? — настороженно спросил Ерошка.
— Сам ты поляк! Русский я!
— А мабуть, из жидков? — с глумцой поинтересовался Дорошка. — Что-то я русаков с такими фамилиями не знаю.
— В морду б тебе съездить, вша окопная! — к наслаждению обоих братьев огрызался Живчик.
— В морду ты, мил друг, не скоро ещё кому-то съездишь, — философски заметил Ерошка. — У тебя, кажись, лопатка сломана, аж хрустит. Я хоть не фершал, но такое на фронте видал. Славь ещё Бога, что кровь изо рта не идёт. Погодь, под локтём пропущу, сейчас больно будет.
— Давай, сыпь на весь двугривенный, — обречённо выдыхал Живчик.
Ходяшка, трясясь от ужаса, лежал под ногами красноармейцев, скрючившись: Шестипал походя пнул его сапогом под рёбра. Поля стояла поодаль, зябко обхватив себя руками, дрожа. К красноармейцам приближаться она опасалась.
— Барышня, а барышня, — несмело подошёл к ней юнга Петров, — вы б в дом, что ли, зашли-то, чего на ветру стоять.
Поля не отвечала, странно глядя, как по двору разбредаются красноармейцы, как со стороны поля тащат пулемёт латыши, собирающиеся занять позицию за домом. «Да нет там никого, не торопись ты так, надорвёшься!» — кричали им. Латыши, однако, прилежно тащили пулемёт, куда велено: за дом, мимо трупов ходяшек, раскиданного по двору хлама.
В доме тем временем продолжали спорить из-за денег. Мухина, который завладел червонцами, калужане просто так отпускать не собирались, окружив и галдя. Мухин выяснил их имена.
— Ты хучь и комиссар, а казначеем мы тя не выбирали! — заявлял моряку косоносый калужанин, Клим Кузнецов.
— По справедливости надо делить! Законный трофей! — добавлял рыжий и рябой Влас Цыганков, грозно зыркая на Мухина.
— Ты свово Федьку не выгораживай, потому он крыса! — частил третий, Терёшка Ульянин, с костлявым, пучеглазым лицом и впалыми щеками. — Крыса и есть! Мы ходяшку закололи, за второго взялись, а он ему за нашей спиной за пазуху полез!
В загаженной и захламлённой как притон горнице, у входа в которую и разворачивался спор, на полу действительно лежали два мёртвых китайца, с разбитой головой и штыковыми ранами в груди.
— А вы второму за пазуху не лазали? Я вообще червонцы отдать хотел! — оправдывался Зотов из-за спины Мухина. — Что я, вас, махру, не знаю? Прикарманили бы, никто про эти деньги вообще не узнал бы!
— Варежку закрой, крыса! Не с тобой разговор! — кричали на него калужане.
Из двери кладовой в сени вывалился ещё один калужанин, с вощёной головой сыра в руках.
— Там жрачка, братцы! — довольно объявил он, обходя распластавшегося на полу мёртвого ходяшку с лежащей подле него иконой.