Первый удар — в шинельное сукно над хлястиком, по боку того калужанина, что нависал над Зотовым: красноармеец с нутряным оханьем повалился, цепляясь за края ящика, под ноги своему товарищу, которому тут же прилетел второй удар — снизу вверх, по выставленным в попытке закрыться рукам; из двери справа высунулась чья-то бородатая рожа, и этому тоже, не думая, в застилающей глаза и ум пелене гнева, треснул было прикладом латыш, — но тот ухватился за приклад, потянул на себя, вырывая, дико зыркая разбойничей, косоносой рожей из-под сдвинутой на затылок папахи, и показалось, что вот сейчас-то на Фрайденфельдса эти калужане, озверевшие не меньше командира, и набросятся, навалятся, как на корчившегося Зотова, примутся втроём метелить сапогами — куда лезешь, мол, сука, — но тут Фрайденфельдса схватили сзади, принялись оттаскивать, и сразу в сенях стало очень тесно.
— Ты чаво, командир?! — и совсем уже не по-звериному, а обиженно вскинул на Фрайденфельдса заросшую рыжим волосом рябую мужицкую рожу лежащий на полу калужанин, которому пришёлся первый удар. — Он червонцы спёр! — калужанин раскрыл перед латышом грубую ладонь, на которой лежали несколько царских золотых монет, пяти- и десятирублёвых, стоивших сейчас, конечно, куда больше номинала.
Озираясь, Фрайденфельдс видел, что вокруг его, как в трамвае, — в таком трамвае, где все бы ехали с винтовками вместо билетов, — окружает, толкаясь и галдя, набежавший народ — Мухин, Шестипал, Седой, Артюхов, бросившийся за ними безоружный Илюха, споткнувшийся о ходяшку Петров, выскочивший обратно в сени Тюльпанов.
— Я отдать хотел! — вопил скрючившийся у консервного ящика Зотов, по-собачьи оглядываясь на Фрайденфельдса.
— У него ещё в кармане! Припрятал, гнида! — тыкал пальцем в Зотова второй калужанин.
— Да что там такое? — заглядывал за спины столпившимся Тюльпанов.
В комнате, где засели китайцы, одиноко грохнул выстрел.