Просмотр сообщения в игре «1918: Архангельские тени»

  То, как переменился в лице английский офицер, всегда такой спокойный и корректный, произвело на добрую половину делегатов неизгладимое впечатление, причем каждый узрел в этом нечто свое. Староста, крепкий дородный мужчина, сразу скукожился, словно проткнутый воздушный шар, словно старался стать незаметным. Мыркин же, напротив, взглянул на Уиллема одобрительно и даже будто приглашающе, дескать «Я-то с тобой, а вот им, черной кости, покажи, кто тут главный»! Безымянный же черноволосый мужик насупился весь, бороду выпятил, словно горный козел при виде забредшего на его угодья собрата, да задышал тяжело, раздувая мехи грудной клетки. Подслеповато щурившийся старик-ветеран, замерший после начала переговоров, продолжал недвижно смотреть в красный угол, будто и не было в избе ничего крове.
  Впрочем, после того, как Арнович перевел сказанное, стараясь сгладить жесткие интонации, деревенские немного подуспокоились. Петр Кузьмич даже перестал вжимать голову в плечи и успел кинуть на односельчан взгляд гоголем, довольный, что все обошлось, как Поллок припечатал всех новым хлестким монологом.

  Сказанное произвело впечатлений не только на верного Арновича, замявшегося и удивленно посмотревшего на союзника, но даже на старика, что поднес к поросшему жестким белым волосом уху дрожащую сморщенную руку с синюшными прожилками вен и громко, так, что аж посуда на столе задрожала, рявкнул:
  - Ась?
  Подняла голову от вязания и бабка. Взгляд ее из-под цветастого, яркого платка, спущенного почти на самый лоб, был что у твоего мертвеца: ни интереса, ни злобы, ни радости, ни одной мысли в нем не было. Он был чист, словно мир до первых дней творения. Прошамкала что-то невнятное полубеззубым ртом, стукнула сухим кулачком по коленке ветерана, тут же резко спрятавшего выставленную ногу под поскрипывающую лавку, и вернулась к своему прежнему занятию.

  Снова переводчик озвучил сказанное, и в среде эмиссаров поднялся короткий переполох. Черноволосый явно выругался и приподнялся даже со стула, зло зыркая на Поллока, а Князев, которому конфликт был нужен еще меньше, чем Уиллему, принялся его о чем-то увещевать. Короткая пербранка на повышенных тонах завершилась победой деревенского начальства, после чего ретивый крестьянин мрачно уселся на свое место, прихватив с блюдца баранку, а староста, выпростав из кармана потертого пиджака широченный платок, вытер мокрую от пота лысину и ответил с виноватыми интонациями, в которых нет-нет, да проскальзывал укор:
  - Ну что же вы так на нас, господин полковник! Люди-то не со зла сделали это, да не в пику вам. Оно же как выходит: не в ваших домах стояли эти бандиты, не вас объедали да расстрелами угрожали тем, кто своими руками скопил хоть что-то. Приняв оружие, ополченцы пошли лес прочесывать, да вот и наткнулись на этих негодяев. Вернее, они на ребят наткнулися. Да только то, что они увидели их да тут же сдаваться пошли, так-то не от того, что оголодали до невероятности, а от того, что привыкли к своей безнаказанности и не видят бревна в глазу, и не считают, что делали что-то дурное. Раньше-то они все кулаками нас кликали: дескать, у вас на Севере, в кого не ткни, в кулака-мироеда попадешь, а как приперло – так сразу братья-крестьяне им стали.
  Вот вы, господин полковник, ежели бы тать, обнесший дом ваш, назавтра пришел да столоваться попросил бы, разве вы простили бы его? Мы – нет: ужо натерпелися, хватит. Что дурака дали – то ваша правда, поперек командира пошли. Но так не от неуважения-то, а токмо от зла на этих чертей. Нонче же урок все получили, образумились, и впредь самовольничать не будут.
  А прийти – так как же они придут, если вся Россия-то полыхает у них под ногами! А коли и придут – станет один бандит судить нас за убийство другого бандита? Нет, я вам так скажу, барин. К тому же вышли-то кто? Дезертиры, предатели с ихней точки зрения, которых они и сами бы, если не расстреляли бы, так примерно бы наказали. Да и, - успокоившийся в своей речи староста горько махнул рукой, - не будем мы больше бессудно стрелять, а былого ужо не воротишь.

  В итоге «высокие договаривающиеся стороны» достигли консенсуса и пожали руки, после чего нестройной гурьбой все, за исключением стариков, вывалили во двор. Петр Кузьмич уж было хотел порадовать односельчан, что принес весть о мире и согласии, как его самовольно оттер Арнович. Переводчик на удивление резкими, отрывистыми словами заставил гомонящую толпу замолчать и прислушаться, после чего в несколькими короткими предложениями высказал свои мысли. Судя по помрачневшим, но озаренным надеждой лицам, мужчина прибег к художественной интерпретации метода кнута и пряника, убедив крестьян и не помышлять более о том, чтобы выступать против англичан, которые милостиво отпустили их сыновей да братьев.
  Староста согласно покивал, поддакнул, пообещал через Арновича, что горе-стрелки покаются, и возглавил всенародное шествие к церквушке. И никто не видел, как слабо-слабо, буквально на полпальца, отодвинулись занавески в комнате Поллока, и грустный темный взгляд обозрел идущих, надолго остановившись на спине коменданта, затянутой в оливковый мундир. Он снова уходил от нее, а ей оставалось только ждать, до сих ощущая застывшие на теле следы злобы людской и отпечатавшееся в душе воздушное и трепетное дыхание того, кто был больше, чем просто человек.

  …Как выяснилось, ни арестованные ополченцы, ни пленные большевики не скучали. Высокий широкоплечий священник в черной рясе, из-под которой виднелись вполне солдатские сапоги, устроился на огромном валуне рядом с окошком того самого подвала при церкви, где содержались военнопленные, и рокотал что-то густым, красивым басом. Все идущие замедлились, затихли постепенно, внимая разговору церковника с обитателями подвала.
  Шедший рядом с Поллоком переводчик, бравший на себя последнее время немало инициативы по собственному почину, не спросясь, перекинулся парой слов с деревенскими, после чего коротко пояснил командиру об увиденном:
- Это отец Иннокентий. Он не местный священник, но пришел в Озерки добровольно, чтобы паства не оставалась без пастыря. Отец Фёдор, что служил тут до него, в середине августа исчез после того, как исповедовал одного смертельно раненного краскома: говорят, что он после этого ходил по дому своему и все повторял про какие-то «бриллианты и жемчуга, Архангельск, Лютеранская». А этот вот, видите, на добровольных началах. Пленных увещевает.

  Деревенские во главе со старостой к священнику не подходили, внимая его словам, с таким видом, словно пьесу смотрели. А тот, покосившись на толпящихся поодаль сельчан, разошелся пуще прежнего, что вызвало из подвала не менее громкие ответы.
  Арнович с немалым трудом, иногда путаясь и оставляя некоторые слова на языке оригинала, пытался перевести непростой диалог. Дословно не выходило, но общий смысл беседы был понятен:
  - Священник проклинает их. Нет, угрожает только. Ох, его посылают в… м-м-м, афедрон. А он угрожает избить, надо же! Ругается, говорит, что против веры и семьи идет пленник. В подвале уточняют, что он имеет ввиду. А, семья – это все русские ортодоксы. Священник к красным хочет в армию, обличать их. О женщинах рассказывает возбужденно. Нет, о демонах. Говорит, что они все – мертвецы, потому что служат дьяволу… Застращал, кажется. Покаяния требует… О, они же молиться начали! Ничего же себе!

  И верно: кто-то в подвале нестройно затянул «Богородице, дево, возрадуйся», поднялся священник с камня. Колыхнулась толпа, готовясь идти дальше. Переводчик же, выдохнув и поморщившись – скорость перевода и попытки передать на английском непростую речь беседовавших утомили его – обратился к Уиллему:
  - Сэр лейтенант-полковник, простите, что перевел так неточно, пересказом. Слишком быстро говорили, да еще и не литературно. Так как, проследуем к арестованным, или вы желаете побеседовать с этим священником или с теми, кого он пугал?