Просмотр сообщения в игре «1918: Архангельские тени»

Фрайденфельдс
Трижды ходяшке повторять не пришлось: увидев жест латыша, тот немедленно рухнул на колени и, — даром что был с иконой — как мусульманин в намаз, ткнулся перетянутой бинтом головой в пол. Икону он при этом так и держал в обеих руках, закрывая ей голову. Тюльпанов диковато оглянулся на командира, затем по сторонам, будто соображая, где это «сзади», и скрылся в коридоре, ведущем в скотную часть.

— А? Чево? — оглохший от пальбы в тесных стенах крестьянского дома, Илюха не сразу расслышал, что спрашивает командир. — Расчёскин! — наконец, гаркнул он, заканчивая забивать патроны в мосинку.

— Zamen liangge xianzai yao zisha! (Нам только застрелиться остаётся!)
— Ni shenme? Fengle ma? (Ты что, с ума сошёл?)
— Zamen yao zisha, tamen ba zamen yao oubi, zamen yinggai jiu zijin ba! (Надо застрелиться! Они нас будут пытать, надо стреляться!)— истерично частили китайцы с полатей, обращаясь, по-видимому, не к Фрайденфельдсу, а друг к другу.

Из дальней ко входу низенькой двери, как из парной бани, вывалился красноармеец — васильеостровец Федя Зотов, толстогубый, щекастый и лопоухий, в распахнутой шинельке и мушкетёрских болотных сапогах до колена, — а вслед за ним два бойца-калужанина, имён которых Фрайденфельдс не знал: первый наотмашь ударил Зотова в лицо, толкнул, с грохотом повалил спиной на ящик с консервами; второй подбежал, нависая, вцепился Зотову пятернёй в лицо.
— Братцы! — петушино, визгливо вопил Зотов, отталкивая калужан, выворачиваясь от залепляющей рот ладони, бестолково лягаясь. — Питер! Спасайте!
— Золото где, рыло?! — рычали калужане, шаря у него за пазухой.

Всё это происходило одновременно, мешалось друг с другом, вертелось мясорубкой, скакало бешеной каруселью, — закрывал голову иконой ходяшка, орали по-китайски с полатей в горнице, кричал командиру, пучеглазо пялясь, соломенноволосый Илюха с патронами в руке, калужане били Зотова, гулко валилось что-то за стенкой, грохали сапоги на втором этаже — и тут, будто всего прочего было мало, с улицы донёсся надрывный, животный рёв, как у быка на скотобойне.

Мухин

На хуторе стреляли, орали, шумели, и бойцы сбивались на бег, оглядываясь на Полю — как бы та не отстала. Но Поля быстро шлёпала босыми, перемазанными грязью ногами по траве, потом по ломкому сухому жнивью, теперь, кажется, уже и сама опасаясь отстать от красноармейцев. Мухин издалека увидел, как на двор выбежал Фрайденфельдс, как он метнулся к крыльцу дома, и как навстречу ему, словно пьяная компания, на крыльцо высыпали трое — Живчик, Шестипал и Рахимка.

— С-собачья свадьба! Сучья кровина, в утробу мать! — доносились до бегущих мимо огорода красноармейцев ругательства Живчика. Шестипал и Рахимка усадили его на завалинку, принялись копошиться вокруг него, но сами, похоже, не понимали, что нужно делать. Живчик, кривясь от боли, скособочившись, щупал левой рукой у себя под правой мышкой; правую руку он прижимал к боку.

В доме грохнул выстрел, за ним ещё один, а Шестипал с Рахимкой принялись стаскивать с Живчика чёрный матросский бушлат. Тот, задрав вверх лицо с зажмуренными глазами, дурным голосом заблажил: «На горе стоит ольха, под оооооаааа!» — и сорвался в истошный вопль, когда Шестипал бесцеремонно поднял безвольно висящую правую руку матроса, неловко, трясущимися руками пытаясь выпростать её из рукава бушлата. Когда красноармейцы, наконец, подбежали к крыльцу, Живчик уже перестал орать, кособоко лёжа на завалинке без сознания.

— Куда его? — задыхаясь от бега, сходу спросил Седой.
— С печки! — невпопад ответил Шестипал, обалдело стоящий с бушлатом Живчика в руках. Рахимка, стоя над матросом, тормошил его.
— Да отойди ты, татарва! — оттолкнул Рахимку Ерошка Агеев.

Вместе с братом и бестолково помогающими Петровым и Седым они повернули бесчувственного матроса спиной в чернеющей двумя дырами тельняшке к себе; Дорошка торопливо полез в рукав шинели за перевязочным пакетом, Ерошка, достав из-за голенища сапожный ножик, начал с треском вспарывать толстую, плотно облегающую могучий торс Живчика тельняшку от горловины вниз: на широкой белой спине матроса взгляду открылись две раны:


— Питерских бьют! — донесся из дома сдавленный крик Федьки Зотова, и вслед за тем снова совсем близко, за стенкой, грохнула трёхлинейка — это Илюха опять принялся палить из дверного проёма горницы в нависающие за порогом палати.