 |
|
Бессонов13:00Когда Бессонов, Заноза и конвоируемый ими Проурзин (притихший после пары оплеух Занозы) уже возвращались к пристани, с крутого взвоза они приметили, во-первых, что на пароходе играет, невнятно разнося по реке протяжную печальную мелодию, граммофон, а во-вторых, что на скамейке у дебаркадера рядом с пулемётным постом понуро сидит седобородый старичок с покрытой белым платочком корзинкой на коленях. Подойдя ближе, они узнали Серафима Лавровича Викентьева, отца молодого телеграфиста. Заметив чекистов, он встал со скамейки и пошёл к ним. — Милостивые товарищи чекисты, — начал он, прижимая к груди корзиночку, умоляюще заглядывая в глаза Бессонову. — Вот возьмите, не откажите, покорнейше прошу. Для Лаврушки пирожочки сготовил, передать хотел, а товарищ красноармеец, — показал он на пулемётчиков в проёме дебаркадера, — не принимают, говорят, не велено. Передайте ему, не откажите в любезности, покорнейше прошу… Решив, что делать с передачей и просителем, чекисты прошли на пароход. Заноза повёл Проурзина в каморку, а Бессонов отправился искать Глебушку. Салон был пуст, между раскрытыми окнами в сером прозрачном сумраке гулял свежий речной ветерок. Судя по заставленному посудой столу, обед состоялся: правда, одна из тарелок осталась чистой и нетронутая варёная картошка с зеленью рассыпчато желтела под мельхиоровым ребристым колпаком, но стояли там и две початые бутылки остро пахнущего кваса, и темно поблескивал чуть тёплый ещё самовар с двумя стаканами, в которых чернели остатки чая. По потолку салона бежала тонкая прозрачная речная рябь, а откуда-то сверху по сонному пароходу граммофон жестяно раскатывал гнусавый тенор Вертинского: «Тихо вылез карлик маленький и часы остановил…» Бессонов и Заноза, присоединившийся к поискам, нашли Глебушку на крыше парохода, на прогулочной площадке между рубкой и трубой. Молодой чекист развлекался, запуская бумажные самолётики. Без пиджака, в белой штопанной сорочке с закатанными рукавами и брюках на подтяжках, он с разбегу, подпрыгнув, высоко запустил сложенный из ракитинской листовки самолётик — тот, подхваченный ветром, белой стрелкой взмыл над васильковым зыбистым полотном Ваги, клюнул носом, пролетел по длинной пологой траектории и упал в воду, медленно потянувшись по течению. Глебушка, стоя у покрытых лупящейся чёрной краской перил, длинно и тонко просвистел, следя за полётом. Старый капитан и матрос с любопытством наблюдали из рубки за забавами чекиста. Тот не обращал на них внимания и, кажется, превосходно себя чувствовал, наслаждаясь нежарким, застенчиво появляющимся из-за облаков солнцем, ветреным речным простором, послеполуденной дремотной обстановкой, когда почти все на пароходе дрыхли. «Потому что карлик маленький держит маятник рукой…» — сквозь трески и шипение выводил стоящий рядом на скамейке граммофон. — А, вернулись! — радостно воскликнул Глебушка, заметив поднимающихся на площадку товарищей. — У меня всё славно прошло! Просто очень славно, вы не поверите! — весь светясь от счастья, подлетел он к товарищам и взахлёб начал рассказывать. — Чёрт побери, почему в этот момент я был не на сцене, я бы Гамлета мог играть! Андрей, Валерьян, это было потрясающе! — Да ты погоди! — перебил его Заноза. — Может, по порядку расскажешь? — Сейчас, сейчас! — нетерпеливо затряс руками Глебушка, улыбаясь до ушей. — В общем, я сначала хотел просто с ним устроить политические дебаты, но он оказался жутко подозрительным, и тут, и тут, товарищи, это было такое прозрение, такой, я не знаю, как сказать, творческий момент! В общем, я решил импровизировать, и как я импровизировал! И Глебушка принялся рассказывать. Что происходило на пароходе в отсутствие Бессонова и Занозы
— А, вот вы на какие трюки пошли. Задобрить пытаетесь? — желчно усмехнулся Кузнецов, оглядывая накрытый в салоне первого класса стол: исходящая паром варёная картошка с маслом и зеленью, фарфоровая супница с ухой из трески, блюдо с залежалыми толстыми ломтиками чёрного хлеба, горка рассыпчатого творога на блюдце, две бутылки брусничного квасу. Такой обед собрал Глебушка для своего пленника: картошки и трески в кладовых «Шенкурска» было хоть отбавляй, а за творогом и квасом — не поленился, сбегал на базарную площадь. Хотел купить и чего-нибудь мясного, но не нашёл — другому, может, и продали бы, но молодого чекиста местные спекулянты уже знали в лицо и шарахались от него, как от огня.
— А где же ваш злой полисмен? — спросил Кузнецов, присаживаясь за стол и с гримасой боли вытягивая перетянутую бинтом ногу в разрезанной штанине. — Я читал в «Пинкертоне», что за границей так делают, один полисмен изображает доброго, другой…
— Знаю, знаю, — перебил его Глебушка. — Вы кого под злым-то имеете в виду, Бессонова или Занозу?
— Вы думаете, я помню, как там вас зовут? Вы мне все одинаково омерзительны, — дерзко ответил Кузнецов, не притрагиваясь к еде.
— Вы, разумеется, помните, как нас зовут, — спокойно сказал Глебушка. — И конечно, мы вам омерзительны по-разному. Очевидно, что я или Бессонов вам омерзительны, ну, с идеологической точки зрения, а Заноза вам неприятен ещё и с личной. Кстати, вы знаете, что Заноза — это его не настоящая фамилия?
— Догадывался. А какая настоящая?
— Подушкин, — просто ответил Глебушка. Кузнецов презрительно фыркнул. — Вот-вот. Нет, правда, я не шучу. Валерьян Подушкин, хорошенькое имя для чекиста, да? Вот он и выбрал себе ревпсевдоним, как у Каменева или Сталина, звучный такой.
— Смешно, — настороженно сказал Кузнецов. — Только зачем вы мне всё это сейчас рассказываете? Расположить к себе хотите, вербовать собираетесь?
— Да какая там вербовка… — устало протянул Глебушка, прикрыв глаза и откинувшись на спинку стула. Немного помолчал. — Кому нужно вас сейчас вербовать? Бессонов от вас уже всё, что нужно, получил. Вы же согласились на обмен.
Кузнецов молчал, внимательно глядя на собеседника.
— Вы согласились на обмен, — тянуто повторил Глебушка. — Вы приведёте своих товарищей в чекистскую западню.
— В какую ещё западню? Место и время обмена будет назначать Ракитин, — быстро возразил Кузнецов.
— А это не важно, — отмахнулся Глебушка. — Там нет никакого сложного плана, всё просто как мычание. Обмен назначат в лесу, так? Там рядом соберётся взвод этого дуболома Романова, выскочит из леса и всех положат разом.
— Чушь какая-то, — недоверчиво сказал Кузнецов. — Во-первых, Ракитин тоже может привести людей в лес, на всякий случай.
— Так тем лучше! — хлопнул ладонью по столу Глебушка. — Бессонов с Романовым только и ищут, что открытого столкновения, чтобы не пришлось драться разом с вами и с интервентами, которые уже идут вам на помощь. А у красноармейцев будет преимущество, ведь они пойдут с заведомой целью устроить стрельбу, а ваши пойдут, рассчитывая, что обмен будет честным, и первые стрелять не начнут. К тому же красноармейцы лучше подготовлены к бою, да и людей у вас меньше.
— Но Иванову, который у нас в заложниках, в этом случае гарантированно крышка.
— Именно так, — подтвердил Глебушка. — А вы думаете, Бессонову так важна жизнь Иванова?
— Это чушь, нет, это точно чушь, — нахмурился Кузнецов, соображая. — Виноградов оставлял вам приказ освободить Иванова, я это точно знаю.
— Виноградов! Я думал, вы умнее, Василий Петрович! — раздражённо бросил Глебушка. — Вы с кем сегодня утром разговаривали, с Виноградовым или всё-таки с Бессоновым? Вы глаза Бессонова видели? У него же мёртвые глаза. Вы знаете, как он в Вологде ураганил, скольких расстрелял, в том числе, кстати, и чекистов-эсеров? Иванов ведь тоже нашей с вами партии?
— Нашей с вами? — не понял Кузнецов.
— А я думал, вы давно догадались, — грустно сказал Глебушка. — Скажите, неужели я правда похож на большевика? Да, я тоже член ПСР. Удивлены?
— Удивлён, — кивнул Кузнецов. — Удивлён наглостью, с которой вы, юноша, втираете мне очки, хотя в очках-то вы тут. С чего бы мне верить, что вы эсер?
— Да не хотите, не верьте, чёрт с вами! — возмутился Глебушка, вскочил из-за стола, порывисто прошагал к широкому окну на палубу. — Погибайте, если вам такая охота! Но мне не хочется погибать с вами! Ладно, может быть, я многого от вас требую, давайте я расскажу прямо, как будет дело: на обмен вас должен повести пойти кто-то из чекистов. Как думаете, кто? — Глебушка обернулся от окна на Кузнецова, блеснув стёклышками очков. — Может быть, твердокаменный ленинец, пролетарий до мозга костей Подушкин? Или под пулемёт героически пойдёт сам Бессонов? Нет, конечно, они пошлют левого эсера Глебушку Мартынова, которого не жалко, которому они и так не доверяют. Мне они, конечно, говорят, что придумают для меня способ, как укрыться, когда начнётся стрельба, но у меня, знаете, кое-какие мозги в голове есть. Если им наплевать на жизнь Иванова, почему им не должно быть наплевать на мою, мою жизнь?!
— Не орите, — тихо сказал Кузнецов, сгорбившийся за столом, заставленным нетронутой, исходящей белым паром едой. — Как вы можете доказать, что вы эсер?
— Ну как я вам это докажу? — с болью воскликнул Глебушка, всплеснув руками. — Я бы дал вам рекомендации Спиридоновой, Фондаминского, Бунакова, да где их взять? — Глебушка замялся, нервно заходил по салону. — Может, мне закричать «В борьбе обретёшь ты право своё»? Извольте, только вас это не убедит. Партбилета у меня, конечно, нет, я сжёг его в Москве после июльских событий. Может, мне связаться по прямому проводу с Москвой и запросить подтверждение у Марьи Александровны, которая принимала меня в партию? Так и провода нет, и Марья Александровна арестована, а может, уже и расстреляна. Может, мне рассказать вам, как в июле она кричала со стола на сцене Большого «Слушай, Земля! Слушай, весь мир»? Я ведь был там.
— Сколько ярусов лож в Большом театре? — вдруг спросил Кузнецов, обернувшись к Глебушке.
— Шесть! — немедленно ответил Глебушка, бахнув ладонями о стол и вперившись прямым, испытующим взглядом в лицо Кузнецова. — В тот день было очень жарко. На сцене там было большое кумачовое полотно с золотыми буквами «Пятый съезд Советов», ещё три красных знамени, поменьше, стояли слева от президиума, а справа был такой большой библиотечный глобус, на который Спиридонова и показывала, когда кричала со стола. На Спиридоновой было белое платье, в волосах был тяжёлый шиньон. Когда она кричала, пенсне у неё слетело с носа! Сходится?
— Я не знаю, меня там не было, — пробормотал Кузнецов, опуская голову.
— Тогда какого чёрта вы мне морочите голову этими расспросами? — запальчиво воскликнул Глебушка, снова принявшись ходить по салону. — В конце концов, что я тут перед вами распространяюсь? Не хотите — не верьте, тогда я вас просто пристрелю здесь и сейчас, а объясню, что вы на меня напали, как на Занозу утром.
— Стрелять-то зачем? — усмехнулся Кузнецов.
— Ну как, чтобы вы не доложили Бессонову о моих тут перед вами откровенностях.
— Вы думаете, он поверит моему слову перед вашим?
— Такому рассказу поверит, — печально сказал Глебушка. — Я же говорю, что эти двое, Бессонов и Подушкин, мне не доверяют.
— Не доверяют, и поэтому оставили вас со мной?
— Было бы у них десять человек, не оставили бы, — пожал плечами Глебушка. — Скорее всего, расстреляли бы уже давно. Я ведь поэтому-то к вам и хочу перебежать.
— Левые эсеры нам не товарищи.
— Перестаньте… Не товарищи мы были месяц назад, сейчас другое дело.
— Вот как вы теперь запели, значит…
— Вам нужно моё аутодафе? Извольте. Это правда: мы, левые эсеры, сделали ужасную ошибку, заключив союз с большевиками. Но мы хотя бы нашли в себе силы восстать против них, а не сдались без боя, как Керенский!
— Мы тоже не сдались без боя! Мы тоже восстали! — истово воскликнул Кузнецов.
— Вот что. Давайте-ка поедим, — после паузы сказал Глебушка. — Уж и мне жрать хочется, а вам тем паче. Если вы помрёте с голоду, от этого не будет хорошо ни мне, ни вам.
Кузнецов не отвечал, напряжённо глядя в скатерть, двумя руками держась за раненую ногу.
— Вы знаете, мне на самом-то деле не очень хочется, — наконец, сказал он. — У меня, кажется, жар, и нога дико болит. У вас есть какая-нибудь таблетка?
— Я спрошу, — кивнул Глебушка. — Пирамидон в аптечке должен быть. Но вы всё-таки поешьте, хотя бы полтарелки ухи.
— Я вот творога лучше, — сказал Кузнецов. — Я вот так его ем, — он взял ломоть хлеба, посыпал его солью и чайной ложечкой принялся накладывать сверху творог. Глебушка с хлопком открыл бутылку кваса, поставил её перед Кузнецовым, потом принялся накладывать половником себе ухи в тарелку, положил себе салфетку на колени. Некоторое время ели молча.
— Всё-таки что-то не сходится, — сказал Кузнецов, прикончив кусок хлеба. — На большевика вы действительно не похожи, это верно. Если всё, что вы говорили мне, правда, то как объяснить этот роскошный обед, которым вы меня потчуете? Зуб даю, это какая-то уловка вашего начальника.
— Конечно, уловка, — легко согласился Глебушка, отложив ложку. — И довольно очевидная: Бессонов мне поручил вас разговорить за едой, разузнать, в частности, диспозицию ваших отрядов.
— И что вы, после сказанного вами, хотите от меня? — с хитрецой спросил Кузнецов.
— Ну, придумайте какую-нибудь дезинформацию, — пожал плечами Глебушка. — Я бы придумал за вас, но у вас лучше получится: вы ведь знаете, где ваши отряды.
— Конечно, знаю, — настороженно сказал Кузнецов. — Но вам говорить не стану.
— И не говорите, ради Бога, — согласился Глебушка. — Я понимаю, конечно: вы скажете, а я убегу без вас, так вы думаете. Только это тоже глупо: мне нужны вы как доказательство моих намерений. Но чёрт с вами, не хотите говорить, не говорите, потом сами покажете. Скажите только, где их нет, чтобы направить Бессонова по ложному следу.
— Ну, скажите, например, что они в Шеговарах.
— Шеговары — это вниз по реке? А на самом деле Ракитин, я так понимаю, где-то вверх?
— В Усть-Паденьге, — вдруг сказал Кузнецов. — Это тридцать вёрст отсюда. Но вы правы, если вы перебежите один, Ракитин вас не примет.
— Конечно, — согласился Глебушка. — Я бы тоже не поверил. Мою чекистскую рожу тут каждая собака уже знает. Расстреляют без лишних разговоров. Так что побежим вместе.
— Прямо сейчас. Выводите меня сейчас.
— Вы смеётесь? С вашей ногой вы версты не прошлёпаете. Нужно искать подводу. Или вы предлагаете нам сейчас вместе её искать, бегать по площади на виду патрулей? Нет, бежать мы будем этой или следующей ночью.
— Нет, — жёстко сказал Кузнецов, глядя Глебушке в глаза. — Если так, то просто бежать вдвоём мало. Вы должны будете убить Бессонова.
— Идёт, — быстро согласился Глебушка.
Кузнецов медленно отхлебнул кваса из горлышка бутылки, взял с блюда ещё кусок хлеба, принялся накладывать на него творог. И уже жуя, лениво сказал:
— Вы выбрали хорошее время, чтобы бежать. Большевистской власти скоро конец.
— В Москве они крепко сидят, — вздохнул Глебушка. — В Питере, как я понимаю, тоже. А здесь, — задумался он, — да и здесь ещё неизвестно, чья возьмёт.
— Сомневаетесь, а хотите перебегать? — недоверчиво спросил Кузнецов.
— Я же объясняю: это вопрос моей личной безопасности. А в ваших перспективах, конечно, сомневаюсь. Мне как эсеру, тоже хотелось бы верить, что весь народ вот-вот восстанет против большевиков, но я же вижу, что это не так. Посмотрите на Москву…
— Мы не в Москве, господин Мартынов, если вы ещё не заметили!
— Да заметил я, заметил, — устало сказал Глебушка. — И вижу, что здесь в Шенкурске большинство населения Ленина не поддерживает. А в Москве, по-вашему, поддерживает? Не в том же дело! Не поддерживают они его, и что? Большевикам и не нужно, чтобы их поддерживал каждый: достаточно, чтобы сидели по домам и не бунтовали.
— Вы нашего восстания тоже не заметили?
— И восстание я ваше заметил, и как все ваши повстанцы по домам разошлись, тоже заметил. Вы, просто, как бы мне помягче сказать… со своими листовками, ну, с которыми мы вас взяли, слишком восторжены. Вы правда собираетесь нападать на Шенкурск? А, впрочем, я плана баталии от вас не требую, да он и так из листовки очевиден. Но, опять же, — Глебушка озабоченно поджал губы, беспокойно вздохнул, — речь ведь о моей шкуре. Предположим, мы с вами перебежим к Ракитину. А завтра он поведёт свой отряд на штурм Шенкурска, а тут пятьдесят красноармейцев с пулемётами. Он-то, понятно, на восстание в городе рассчитывает, а восстания никакого не будет. И что тогда будет со мной? Нет, вы слишком оптимистичны…
— За это не переживайте, — решительно сказал Кузнецов. — Большевикам здесь остались последние дни. У них полсотни, у нас до сотни человек.
— «До сотни» — это вы ловко сказали, — усмехнулся Глебушка. — Десять человек — это тоже до сотни.
— Софистика! У нас не десять, далеко не десять. Я бы сказал вам точно, но сам не знаю, потому что люди прибывают. У нас два отряда — один формируется в Благовещенском, другой, уже готовый к приступу, в Усть-Паденьге. Общее число — примерно сто человек. Когда я уезжал, было записано девяносто три. Есть пулемёты, хватает и винтовок. Размажем ваших большевиков.
— Потом мы ещё о земле и воле поболтали, больше ничего интересного я из него не выудил. Пирамидона я ему дал и назад в каморку отправил. Да, представиться эсером — это изначально у меня было в плане, а вот что я фактически ему предложу к ракитинцам переметнуться — этого вообще у меня в плане не было, само выскочило! Говорю же, гениальное прозрение! Кстати, я на самом деле вообще не помню, сколько там ярусов в Большом театре, — со смехом сказал Глебушка. — Я и был-то там раз в жизни. И на съезде том не был, конечно. Вы в курсе, я уж в Вологде давно был. Но Кузнецову-то откуда знать? — А ты правда сказал ему, что меня зовут Подушкин? — мрачно спросил Заноза. — Ну да, — с гордостью ответил Глебушка. — Это изначально в плане было. Надо же было как-то его к себе расположить? Я долго придумывал, но здорово же получилось, скажи? А всё-таки, какая у тебя настоящая фамилия? Я ж знаю, что Заноза — это псевдоним. — Глебка, не начинай, — нахмурился Заноза. — Ладно-ладно, — Глебушка поднял ладони в примирительном жесте. — Заноза так Заноза, мне всё равно. Кстати о фамилиях, я ведь чуть не прокололся. Сказал, что знаю Фондаминского и Бунакова, — просто наобум фамилии называл и только потом понял, что Бунаков — это и есть Фондаминский, это его псевдоним. Хорошо, что наш щелкопёр этого не знал. Романов13:00— Что с Проурзиным? — Куда Якова Петровича повели? — В чём он виноват? — Почему без разрешенья съезда? Он делегат, у него мандат есть! Такими криками разразились делегаты после возвращения Романова, Богового и Гиацинтова в зал — но не ранее, чем за беспомощно глядящим по сторонам Проурзиным и широкой спиной Занозы закрылась дверь: в присутствии чекистов делегаты возражать опасались. А Иван Боговой уже чувствовал за собой силу, видел, какой эффект на всех произвёл арест Проурзина, и потому уже не уговаривать делегатов собирался, а командовать ими, как своими подчинёнными. — К порядку, товарищи, к порядку! — встав со своего председательского места, возглашал он. — Гражданин Проурзин был арестован Чека по обвинению в саботаже, в предательской деятельности, и тем самым автоматически лишился своего мандата! Предателем не место в наших рядах, товарищи, прошу иметь это в виду. Каждый должен иметь это в виду! Делегаты примолкли: оказаться на месте Проурзина не хотелось никому. — А теперь по порядку ведения, — с мстительным наслаждением, с оттяжечкой произнёс председатель. — Ввиду последних событий, ввиду общей напряжённости обстановки я предлагаю, товарищи. Я настоятельно предлагаю провести оставшиеся на повестке дня резолюции в сокращённом порядке, собрав единую комиссию для выработки всех их проектов и сократив до минимума обсуждение проектов. Я бы очень хотел, чтобы вы поддержали это безусловно необходимое требование, так как у членов исполкома сейчас очень много дел, и надо завершить съезд раньше. Возражений не возникло. 13:30— Представляю ходатайство перед губисполкомом о скорейшем выяснении причин ареста и освобождении делегата съезда Проурзина, — зачитывал с трибуны один из делегатов, близоруко всматриваясь в свою бумажку через очки. Иван Боговой безразлично глядел перед собой, постукивая карандашом по столу. Наконец, он обернулся к брату: — Вася, всё-таки сходи найди Шатрову. Она тут нужна. — Уездная чрезвычайная комиссия в лице председателя Бессонова А. не представила удовлетворительных объяснений… — продолжал читать делегат, оглядываясь то на Романова, то на председателя съезда. 14:00— Сведение о количестве обмундирования, постельной принадлежности, материала для починки мундирной одежды, провианта и оружия, похищенных в Шенкурском уездном военном комиссариате при выступлении белогвардейцев, — скучно зачитывал земской статистик Щипунов отчёт ревизионной комиссии, которую возглавлял. — Подсчитана пропажа следующего: рубах новых защитного цвета — шесть; сапог новых — три пары; ботинок старых — двенадцать пар… 14:30— Ты куда пропала, Катюха?! — ругался Иван Боговой во время перерыва в библиотеке на растерянную, заплаканную Шатрову, которую его брат всё-таки нашёл и привёл на съезд. — Ты меня подставить хочешь, сука? Бери карандаш, пиши, чтобы ни одного слова не пропустила! — Не буду я писать, — сквозь слёзы выдавила Шатрова, вся сжавшись, глядя в пол. — Не буду я для вас ничего делать, — жалобно сказала она. — Так, значит? — грозно нависал над ней Боговой. — Что же получается, тебе на Кузнецова наплевать? Смотри, Катька, от тебя сейчас зависит, что с ним будет. Простенографируешь, как надо, замолвлю за него перед чекистами, а кочевряжиться начнёшь — пиздец твоему Васечке. Поняла? Ну, поняла? 15:00— Безумный акт действия против трудящихся в пользу капиталистам, банкирам и помещикам… — излагал с трибуны Романов проект резолюции по отношению к мятежу. — …немедленный арест главарей восстания мобилизованных… — Надо было заменить на «мятежа», — буркнул про себя беспокойно перебиравший карандаш в руках Иван Боговой. Шатрова прилежно записывала. 15:30— И я всё-таки ещё раз хочу заявить, что преступно… просто преступно неправы те, кто говорят, что лучше хоть с чортом, лишь бы против большевиков! — голосил с трибуны Гиацинтов. Ему выступать, кажется, понравилось, теперь он при обсуждении каждого вопроса со словом лез, и даже менее косноязычен стал, начал говорить глаже, уверенней. Боговому, видел Романов, это уже не нравилось: он хотел, чтобы выступали другие, чтобы в стенограмме были их заявления о поддержке советской власти. Боговой недовольно посмотрел на Гиацинтова. — Товарищ Гиацинтов, вы закругляйтесь уже, — перебил он оратора. — А то я лимит на выступления установлю. — А… — сразу смутился Гиацинтов. — Да я… конечно, конечно. — У нас песочных часов нет, — шепнул ему через стол Щипунов. — Были же! — так же шёпотом возмутился председатель. — Посеяли… — развёл руками Щипунов. 16:00— Усть-Вага пала! Березник пал! — Романов не видел, кто принёс эту весть в зал заседаний: он как раз выходил, а когда вернулся, зал уже бушевал: несколько делегатов подскочили к президиуму, крикливо наседали на председателя. Боговой, вскочив с места, вытащил из кармана пиджака наган, высоко выпростав руку, бахнул в потолок. — Все по местам! По местам, сукины дети! — грозно закричал он. Мимо стоявшего в дверях Романова попытался выскользнуть наружу кто-то из смолокуров. — Держи его, Андрей! — закричал военкому Боговой. — Вася, помоги! Пришлось и отталкивать беглецов, и хватать их, затаскивая обратно в зал, и самому стрелять в осыпающийся штукатуркой потолок. Наконец, делегатов более-менее удалось утихомирить. — Никто отсюда до окончания съезда не уйдёт! — коршуном оглядывая зал, охрипло орал председатель. — Никаких больше перерывов! Если кому нужно ссать, ссыте в угол! Шатрова испуганно озиралась на Богового, не понимая, записывать ли ей и эти его слова в стенограмму. 16:30У закрытых на ключ широких белых дверей зала стояли двое красноармейцев, снятые Романовым с поста у входа в здание. Это помогло: при виде бойцов делегаты снова присмирели, из помещения уже не рвались, сидели как заключённые, понуро слушая бубнёж Богового из президиума, послушно поднимали руки за. В дверь постучали — сначала деликатно, потом настойчивей, потом из-за двери глухо донёсся чей-то требовательный голос. — Говорит, какой-то Сибирцев, — сообщил Романову красноармеец Федотов, подойдя к президиуму. — Сибирцев — это телеграфист, — пояснил Василий Боговой. — Я узнаю, в чём дело. Он поговорил с Сибирцевым через дверь и, вернувшись, сообщил, что телеграф не работает: нет связи ни с Березником, ни теперь уже и с Вельском. — Похер, пляшем дальше, — решительно сказал Иван Боговой. Всё это уже напоминало дурной сон: превратившийся в пародию на самое себя съезд, мечтающие удрать с него делегаты, запуганная стенографистка, ценное время, уходящее на то, чтобы бесцельно сидеть в президиуме вместо того, чтобы готовиться к ночному бою, исступлённые крики Богового, который пёр к завершению съезда как бегун-марафонец, ничего вокруг себя уже не видя и не соображая, и во всём этом сквозила какая-то чудовищная бессмыслица, особенно если подумать, что за окном этой палаты умалишённых — мирно занимающийся своими очень осмысленными будничными делами городок, что под окнами проезжают возы, что на лугах за городом крестьяне выходят на сенокос, что торгуют где-то лавки, открыты трактиры, проходит служба в монастырской церкви — а тут орут друг на друга буйнопомешанные. Но смысл в этой дикой комедии всё же был — нельзя было уйти со съезда сейчас, распустить всех по домам, не приняв резолюций, — такое бы показало всему городу, сидящим в лесу ракитинцам, плывущим вверх по Ваге интервентам, что советская власть в панике, что она, бросая всё, бежит, не завершив даже собственный съезд; и потому нужно было сохранять лицо и довести съезд до конца, пусть хоть такой, превратившийся в чёрт-те что. — Приступаем к поимённому голосованию, — ледяным голосом произнёс председатель. — Все помнят процедуру: сначала президиум, потом первый ряд… 17:00Всё. Завершили. Двери открыли, делегаты облегчённо расходились. В голове чугунно гудело, как после попойки, в ушах плясали не связанные друг с другом обрывки чужих фраз, тупо и противно ныло в области сердца — опять давала знать рана. Зал почти опустел: красноармейцы Федотов и Тимонин, уставшие весь день стоять на посту, расселись на делегатских стульях. Щипунов собирал бумаги с покинутого стола президиума, Василий Боговой убежал на телеграф. Иван Боговой стоял над Шатровой. — Всё это надо будет перебелить к вечеру, — показывал он на кипу исписанных стенографическими загогулинами листков. — К сегодняшнему? — оторопело переспросила та. — Нет, после дождика в четверг! Конечно, к сегодняшнему! — Я не успею, Ваня… — подняла она на председателя умоляющий взгляд. — Успеешь, Катенька, успеешь, — с ласковой угрозой отвечал Боговой. — Сейчас мы с тобой здесь сядем, и ты всё это перебелишь, а я скажу, где что поправить. А за дверьми зала Романова уже нетерпеливо поджидал Гиацинтов. — Товарищ военком, — начал он, — а мне-то как? Мне-то что теперь делать?
|