Услышав решение лейтенант-полковника, Арнович попытался возразить, что здесь так заведено, что начальнику следует принимать посетителей и просителей у себя в кабинете, а не спускаться к ним: пускай идут они. Но англичанин был непреклонен, и переводчик, пожав плечами, был вынужден согласиться. Сам он, видно, нервничал не меньше Уиллема: его живое, подвижное лицо меняло калейдоскоп различных выражений, от досады до опаски.
Иное дело – девочка, которую за сегодня судьба уже не раз бросала от отчаяния к радости. Только удалось Поллоку увидеть, как ее губы озарила улыбка, как снова они искривились монгольским луком в отчаянной тоске. Бледная, смиренная, уставшая ждать очередного удара, она покорно опустилась вниз, невидящим взором глядя перед собой, словно прозревая и тяжелый стол, и прочные стены. Что она видела там, за гранью реальности, чего ждала? Даже не повернув головы к англичанину, она резким, дерганым движением старой марионетки кивнула толи его жесту, толи своим видениям, и осталась сидеть на месте брошенной куклой.
Прежде, чем узреть народных избранников, спускающийся Уиллем услышал мерный стихийный рокот: словно холодное море бьется о белые скалы утесов. Это были те самые жители, что еще недавно славили англичан-освободителей, а теперь вздумали бунтовать. Не надо было даже смотреть в окно, чтобы понять, что на улице и во внутреннем дворе дома старосты собралась добрая половина Малых Озерок. Что вынудило их поднять мятеж, почему они сейчас, когда угроза контратаки большевиков никуда не делась, решились испортить отношение со своими защитниками? Эта загадка скоро разрешится. Но пока что можно было сказать лишь одно: в шуме человеческого моря за стеной пока что не было слышно злобной ярости, а значит, был шанс решить дело миром.
На первом этаже, за широким, накрытым небрежно брошенной скатертью столом сидели трое. На первый взгляд могло показаться, что они всего лишь ждут запаздывающего приятеля: блестящий яркой медью самовар на столе, россыпь баранок на черном, украшенном цветочными узорами подносе, простенькие белые чашки и блюдца создавали впечатление чего-то обыденного и домашнего. Вот только выражения лиц, повернувшихся к спустившимся, никак не соответствовало этому чаепитию, годясь больше к посиделкам у Безумного Шляпника. Петр Кузьмич Князев, староста, задумчиво поглаживал редеющую бородку и явно чувствовал себя неуютно, оказавшись меж двух огней: собственных односельчан и союзного контингента. Дмитрий Сергеевич Мыркин, сидевший ближе всех к лестнице, и вовсе старательно делал вид, что он тут случайно, и прихлебывал чай из блюдца. Судя по тому, что он отсел от остальных, заняв место поближе к спускающемуся англичанину, позиция его была не на стороне местных. Третий же, крепкий мужчина лет сорока, заросший жестким черным волосом, выбивающимся даже из-под рубахи, словно меховой воротник, раздраженно постукивал ногой по полу, словно застоявшийся в стойле конь.
Кроме этой троицы, и бывшей, видимо, эмиссарами, в комнате присутствовали еще старостиха, накрывавшая на стол, бессменный дежурный по дому – та самая старуха, да заметно чувствующий себя не в своей тарелке старый солдат в форме времен Крымской войны, наверняка отправленный сходом судя для пущего авторитета. Союзников представляли злобно смотрящий вокруг сержант Керр да пара солдат, чьей задачей было не пускать в «штаб» посторонних.
Началось все, впрочем, достаточно чинно. Уиллем занял место за столом, Арнович стал за его плечом, жена старосты и мать, не ведающая о том, что случилось с ее дочерью, поставила перед англичанином чашку горячего чая из самовара. Сейчас было видно, насколько девочка похожа на маму: пройдут года, и если ничего не сломает ей жизнь, она станет такой же высокой и статной, с таким же спокойным и невозмутимым лицом и грубыми красными руками.
Повисло неловкое молчание, все хлебали чай. Первым не выдержал неизвестный. Сросшиеся брови нахмурились, он раздраженным басом потребовал что-то от старосты. Петр Кузьмич вздохну тяжко, словно одр, которого впрягли в тяжкую телегу. Дмитрий Сергеевич подвинулся поближе к Поллоку, покосившись на лейтенант-полковника. Наконец староста, запинаясь, начал говорить. Верный Арнович переводил:
- Ох, барин, ну и наворотили вы делов-то! Недовольно обчество: где это видано, чтоб честных людей наравне с большевиками арестовывали! Они, значит, за англичанцев воюют, красных бьют, а их вместо этого под замок. Нет, я конечно все понимаю, - староста утер вспотевший лоб широким платком, - они бандитов постреляли без вашего на то дозволения, но так это не повод же ж их самих с эсдеками равнять. Вы сами дали им оружие и послали служить: так они это и сделали. Вот обчество и требует освободить наших робят! Поначалу-то все вместе хотели идти, ну да сход решил, что будет лучше делегатов направить. Так вот мы тут и направились и поддерживаем народную волю. Верно я говорю, товарищи? – выдохнувшись, староста запросил поддержки у других делегатов.
- Верно. – осторожно сказал Мыркин. – Сэр лейтенант-полковник, это безусловно правильное решение вызвало слишком много проблем. К тому же там, среди арестованных, и мои рабочие, и такой приказ подрывает и возможность мою работать на британскую корону. Вы бы отпустили мужиков, пожурив их да правильный наказ дав не самовольничать. Они же не виновны в том, что им не объяснили, что можно, а что нельзя! Ну произошел эксцессик маленький, ну постреляли пару большевиков, и что с того? Они, конечно, люди, но дрянь человечишки, с гнильцой. Не велика потеря: а остальные зато бояться будут. Ну вот зачем вам ради пары мертвых пленников конфликтовать со всей деревней? Игра не стоит свеч! А смерть их, если что, спишите на то, что они умерли от ран, полученных ранее в бою. Ну то есть…
Договорить купцу не дали. Заросший стукнул кулаком по столу, так что чашки запрыгали, и стал агрессивно требовать:
- Отпускай, охфицер, а то хуже будет! Сами освободим! Сын мой – не тать какой, а краснюки твои – подлинные антихристы! Ты пошто за-ради иродов ентих, что грабили и убивали всех, кого пожелают, добрых людей свободы лишаешь? Если ты супротив них, так и воюй с ними, а нас не трожь! Отпускай Митрошку и прочих, да звиняйся перед ними.