Долго уговаривать товарищей завернуть на лесничий кордон не пришлось — крюк был небольшой, а мысль о том, что там можно разжиться едой, всех сразу вдохновила. Только Фима заметил, что к кордону лучше бы подойти не по тракту, а со стороны леса — мало ли, кого там можно встретить. Так и решили.
— Значится, так, братва, — деловито принялся раздавать указания Фима. — Василич, Ивановы, Саня, Захарка, — вы с этой стороны тракта подходите: по лесу, на дорогу не вылазьте. Остальные с другой. Ежель там англичане, смотри, сколько. Коли много — не суёмся, отходим обратно к мосту. Коли мало — атакуем. Ежель пошла стрельба, наваливаемся все. Ежель нас погонят оттуда, собираемся тут, под мостом. А ты, Гришань, вперёд не лезь, за ходяшкой своим следи в оба глаза, раз взялся.
Разделились, попёрли через еловую чащобу по разные стороны тракта. Непроницаемым покровом темнели над головой своды высоких, старых елей, кажется, до самых облаков доходящих. Ельник был дремучим, сумрачным, — удалились от тракта лишь шагов на двадцать, и то бурая раскисшая в грязи дорога едва проглядывалась за чересполосицей серых мшистых стволов, за тёмно-сизыми лапами, в тенистых сплетеньях которых взгляд мгновенно выхватывал тут же исчезающие очертания — то человеческое лицо, то отчего-то тёмный валун или печку. Шли молча, придерживая омертвелые и ломкие пупырчатые ветви с остатками жёлтой хвои так, чтобы они не били в лицо следующему, обходили косые стволы валежника в бурой шубе из плесени, шелестел под ногами рыжий ковёр завядающего папоротника, свечками торчали из-под стволов мохнатые огуречного цвета плауны. Трепетно, резко захлопало что-то в стороне, тень птицы промелькнула между стволов, и шедший перед Смирновым ходяшка испуганно обернулся; пришлось его подтолкнуть в спину.
Мрачная густота леса впереди чуть поредела, показался просвет: они подходили к небольшой полянке, на которой, как Смирнов помнил, и стояла избушка. Прислушались: тихо. Фима показал Григорию с ходяшкой следовать сзади, а с остальными пошёл вперёд, с хрустами и тресками, с винтовками наготовке. Григорий уже различал за спинами товарищей светло-золотую, из свежих брёвен сложенную избушку с кирпичной белёной трубой, сарай, серый дощатый нужник, грядки небольшого огорода и на грядках две фигуры — и только Смирнов успел их приметить, как сбоку резко, сдавленно выкрикнул, вскинув винтовку, Прошка Рязанцев:
— Стуй!
— Стой! — в ответ раздалось ему.
Снова подтолкнув примолкшего, вместе со всеми настороженно глядящего вперёд китайца, Григорий теперь и сам мог различить, кому это кричат: двум русским бойцам, в перемазанных грязью серо-бурых шинелях, в папахах. Один, пожилой, с клочковатой бородой, сидел на коленях на грядке и копал пехотной лопаткой картошку: оклик Рязанцева застиг его как раз в тот момент, как он, отложив лопатку, чёрными пальцами торопливо вытаскивал из рыхлой мокрой земли клубни и складывал в лежащий у ног холщовый мешок. Другой, помоложе, заросший неряшливой щетиной, с вещмешком за спиной, стоял с винтовкой на стрёме, глядя, впрочем, больше не в лес, а на дорогу. Сейчас оба обернулись на лес, откуда уже нацелили на них винтовки рязанцы. Молодой тоже вскинул винтовку на рязанцев, но, оглядываясь по сторонам, уже и сам понял, что они с товарищем в меньшинстве.
— Русские? — зачем-то спросил Фима, хотя ни на англичан, ни на китайцев эти огородные воры похожи не были.
Молодой настороженно и молча закивал, не опуская винтовки.
— Красная Армия? — ни звёздочек, ни ленточек, ни бантов на этих двоих не было.
— Калужский полк, родные, — скрипуче протянул пожилой, не повышая голоса. — Вы кричите-то потише, тут интервенты кругом.
— Где, рядом? — вполголоса спросил Семён, вслед за Фимой и остальными выходя из леса на опушку.
— По тракту ездят, — спокойно ответил пожилой. Молодой, кажется, понял, что бояться нечего, и опустил винтовку. То же сделали и рязанцы. — А вы-то сами какого полка?
— Рязанского, — ответил Фима. — Вас тоже вчера раздолбали?
— И-и, ещё как… — проскрипел пожилой. — В лесу вон с Борькой, — кивнул он на молодого, — просидели ночь, товарища раненого схоронили, сейчас вот картоху копаем. Вы б помогли, что ль? Тут всем хватит.
— А в избе чего, есть припасы? — спросил Фима.
— Там уж разграбили всё… — печально ответил пожилой.
— Н-н-ничего нет, — с трудом через заикание выдавил молодой Борька. — И х-хозяина нет.
— Тебя звать-то как, дядя? — спросил, подходя к ним, Семён.
— Алфей Иваныч, можно как раз дядя Алфей, — сказал пожилой. — Вы давайте помогите лучше копать, потом побалакаем, в лесу.
Рязанцы давно уже приметили вылезающих из леса по другую сторону тракта Языкова, Ивановых и остальных, а заикающийся Борька увидел их только сейчас, краем глаза, и немедленно обернулся, лихо, но как-то бестолково крутанув винтовку, вскидывая её к плечу.
— Тихо, тихо! — закричали ему рязанцы. — Это наши, наши, тоже рязанские.
— Чего тут у вас происходит? — опасливо перебежав дорогу, спросил Захарка Языков.
— Картоху воровать собираемся, — ответили ему. — Давай свою лопатку.
А ходяшка, в покорном оцепенении следующий за Смирновым, тут деликатно потянул его за рукав.
— Wo zhidao zhetao fangzi, (Я знаю этот дом)— дрожащим голосом, посиневшими от холода губами сказал он, показывая на дом. — Fangzi, (Дом)— снова показал он на дом, — wo zhidao, (я знаю)— показал он на себя и утвердительно закивал. — Nabien zhu de ren, laoren, tamen, (Здесь жил человек, старик. Они) — показал он куда-то в лес, — shasile. Shasi, dasi, gesha, mingbai ma? (…его убили. Убили, прикончили, шлёпнули, понимаешь?) — он с очевидным смыслом провёл рукой себе по горлу. — Womende zhongguoren, nabiende, (Наши, китайцы, оттуда)— показал он на себя, потом на лес, — shale, (убили)— и снова рукой по горлу.
— А это что с вами за чудо в перьях? — спросил дядя Алфей.
— А… ходяшка. Долго рассказывать, — ответил Андрюха Макаров, забрав у Захарки лопату и подходя к грядке. — Давай копать, пока не застукали.