Фрайденфельдс уже подбежал к крыльцу дома, обогнул сваленного первым из пулемёта и сейчас распластавшегося в грязи двора китайца, как дверь на крыльцо распахнулась, и оттуда вывалились, как пьяные, трое — скособоченный, кривящийся от боли Живчик, поддерживающий его Максим Шестипал и поспешающий за ними Рахимка.
— Ай, бля! Ай, штык те в глотку, полный ход и лапти кверху! — сквозь зубы ругался Живчик, зажимая рукой бок чёрного бушлата.
— Шапка, шапка забыл! — за его спиной верещал Рахимка с бескозыркой в руке.
Трое скатились с крыльца, а внутри всё стреляли, били, кричали: Фрайденфельдс поспешил туда, чуть не запнувшись о приподнятый порог. За порогом были светлые сени с широким окном против входа: окно было разбито, с гребёнкой осколков на рамах, с сорванными занавесками. Всё было загажено: по полу рассыпались осколки стекла, у стен свалены были тряпки, шинели, покрывала, половики какие-то — вроде как спальные места, и всё окровавленное, скомканное. Рядом — размотавшийся бинт с кровавыми пятнами, расколотый горшок, керосинная жестянка, миска с остатками еды, лужица блевоты. В конце сеней, у окна, — пара дощатых ящиков с трафаретом «Моск. Зем. и Гор. Союзъ 1916». В середине коридора тёмно-золотые, из старых сосновых брёвен, стены были опалены, дальше по стенам тянулись длинные светло-рыжие щербины от гранатных осколков. Пахло тут всякой дрянью, но химического запаха гранатного дыма не было — кидали гранату не только что.
Прямо напротив входа круто шла вверх лесенка: по ней как раз с обезьяньей прытью забирался кто-то — Фрайденфельдс увидел только стучащие по ступенькам грязные сапоги да полы шинели. У ближней ко входу двери направо стоял длинноволосый калужанин Илюха и, задрав ствол трёхлинейки, в замкнутом пространстве звеняще, оглушающе громко палил в дощатый настил полатей в горнице — дёрнул затвор, хотел выстрелить ещё раз, но винтовка пусто щёлкнула. Илюха, встав за косяк, полез в патронную сумку и заметил командира.
— На печке засели, командир! — дико зыркая на Фрайденфельдса, крикнул он. — Гранату надо!
Фрайденфельдс осторожно заглянул за косяк низенького дверного проёма: пробитые пулями серые доски полатей сверху, ведущая на них лесенка. Под полатями за рядом кадок — белая стенка печки, вся в нацарапанных и углём намалёванных иероглифах. Дальше — обычная русская горница, только и здесь — загаженная, как в притоне: все окна разбиты, занавески сорваны. Стол покрыт скатертью — праздничной, белой в вышивке, вся скатерть в жирных грязных пятнах. На столе — консервные банки, деревянные миски с палочками для еды, кружки, блюдца, фаянсовые чашки. В середине стола — опрокинутый большой самовар и лужа воды под ним, стекающая на пол. Разбитый заварочный чайник на полу, горка мокрого чёрного чая вывалилась на половицы. В углу над столом божница, так это, кажется, у русских называется, — почернелые, судя по всему, очень старые иконы под белым полотенцем: нетронутые, даже с горящей лампадкой в красном стеклянном стакане. В другом углу над лавками — разбитое пулей, трещинами пошедшее зеркало, а под ним — распластавшийся на полу мёртвый китаец в полосатой рубашке на завязках, бесформенных ватных штанах, опойковых сапожках со стёртыми добела подошвами.
Сверху (похоже, что действительно то ли с полатей, то ли с печки) орали по-китайски:
— Women yao zuo shenme ne?! Tamen yao gesha women a! (Что нам делать? Они нас убьют!)
— Mei banfa, jiu jixu sheji ba! (Что тут делать? Стрелять!) — истерично вопил другой голос.
— Ni hai you zidan ma? (Патроны у тебя ещё есть?)
— Hen shao le! Jixu sheji! (Мало! Продолжай стрелять!)— сверху грохнула трёхлинейка, пуля прошила доски полатей и выбила щепки из дверного косяка рядом с перезаряжавшим винтовку Илюхой: тот отпрянул подальше от проёма, быстро и нервно выдохнул.
Фрайденфельдс коротко оглянулся и увидел, как из прохода в скотную часть дома в сени вбежал запыхавшийся Тюльпанов со своим карабином в руках — и как раз, как он подбегал, распахнулась ещё одна дверь справа, и оттуда появился ходяшка — совсем юный, тощий и горбоносый, с забинтованной головой. В руках у него была большая, с серебряным окладом икона — он держал её перед собой, как на крестном ходу, пучеглазо таращаясь на вскинувшего карабин Тюльпанова.
— Wo shi jidutu! (Я христианин!) — отчаянно выкрикнул китаец. — Yesu Jidu! Maliya! (Иисус Христос! Мария!)
Тюльпанов так и остолбенел. Илюха перезаряжал патроны. На дворе сквозь зубы матерился Живчик. В дальней от входа комнате что-то кричали, кого-то били, по потолку топали шаги, хлопнула дверь в скотной половине дома.
Мухин
— Красная Армия? — с ужасом просипела девушка. — Вы заодно, что ли?
— С кем? — не понял Нефёд. — С ходяшками? Ты чего, какое заодно-то?
— Так они тоже Красная Армия! — едва разборчиво прохрипела она, указывая рукой на хутор, от которого доносились крики и стрельба. Девка, может, и хотела бы закричать, но сорванный голос её был еле слышен, звучал как через прореху, надсадно, с сухим присвистом и клёкотом.
— Кто, ходяшки? — не поверил Нефёд. — Ну нет, это ты врёшь чего-то.
Седой тем временем пошёл обыскивать лежащего в осоке китайца, а Дорофей Агеев тут же за ним. Подойдя, Агеев сразу же взял мертвеца за голень, попытался согнуть его ногу в колене — не гнулась. Он чертыхнулся и, извернувшись и едва не падая, принялся прикладывать подошву своего разваливающегося сапога к подошве сапога китайца.
— Ероша, — окликнул он брата, — посмотри, подходят мне?
— Малы, — отозвался вылезающий из кустов Ерофей.
— Тьфу, и в кого я только с такими лаптями! — досадливо сказал Дорофей. — Ну ты хоть примерь.
— У меня добрые сапоги, — не оборачиваясь, сказал Ерофей. Он глядел сквозь заросли кустов в сторону хутора, откуда доносилась стрельба.
— Вы, служивые, лучше мне помогите его на сухое вытащить, — обратился к ним Седой. — Велено обыскать.
— Давай, Ероша, — согласился Дорофей, и они вместе потащили китайца, взяв его за ноги.
— Какой врё!… — злобно выкрикнула было девушка и зашлась перхающим кашлем. Нефёд подошёл, чтобы похлопать её по спине, но та, не переставая сухо, лающе кашлять, отмахнулась — не лезь, мол.
— Тебя всё-таки как зовут-то? — спросил Нефёд, склонившись над ней, уперев руки в колена.
— По… Поля… — сквозь кашель выдавила она.
— Это что ж, Полина? — спросил Нефёд.
— Аполлинария…
Из зарослей крушины появился припозднившийся Лёшка Петров — семнадцатилетний кронштадтский юнга, как Мухин, тоже питерский, с Охты, высокий и тощий, как жердь, с угреватым подростковым лицом и пробивающимися чёрными усиками. Лёшка был, конечно, делу революции предан, как балтийцу полагается, но вот только марафет любил пуще всякой меры — впрочем, тут в лесах марафета было не достать, и всё время на Обозерской, а потом во время лесных блужданий Петров ходил хмурый, всем недовольный. Кажется, во время вчерашних выборов-то он и за Фрайденфельдса не голосовал, а вписал, должно быть, Рахимку — ну так, назло всем.
— Ого! — удивлённо воскликнул Лёшка, увидев девушку. — Наше вам с кисточкой, барышня.
Та неприязненно оглянулась на него.
— Я назад не пойду, — прохрипела она, вскинув взгляд на Мухина. — Отпустите меня.