Осенняя жидкая грязь хлюпает под ботинками, брызгами разлетается, пятная обмотки в «естественный окрас местности», как шутят подчиненные. Мимо покосившегося забора, мимо колодца с высоко задранным журавлем, вдоль глубокой тележной колеи, очерченной бугорками черно-серой, густой земли. По окраине площади, на которой Арнович недавно устраивал импровизированный митинг.
Малые Озерки стоят пустые, словно вымерли. Только оливковые мундиры неуверенно ходят: солдаты словно чувствуют повисшее в воздухе напряжение. Во что оно выльется, чем прорвется? Или просто тихо сойдет на нет вместе с недовольством? Собаки брешут, да какая-то маленькая девочка в ситцевом платке наблюдает за спешно шагающим к дому старосты англичанином. А взрослых – ни одного.
Скрипит резким звуком калитка. Внутренний дворик дома сельского начальника гораздо чище, чем улица: даже натоптанная дорожка ограждена битыми камнями, что сразу придают ей строгий законченный вид. Три ступени крыльца: тяжесть потемневших балок растворяется в изящном витом узоре. А издалека и не видно.
Из открытой двери в сени дохнуло теплом и каким-то кисловатым, но вкусным ароматом. Густой, мясной, он щекотит обоняние и кажется совершенно мирным – к пиру же готовятся. К пиру и отдыху: а в это время рядом убивают пленных и насилуют молоденьких девушек. Странная раздвоенность, пролегшая по людским душам, видится даже в таких мелочах. В доме никого не видно: лишь за цветастой завесью, ограждающей часть дома от прихожей, слышится тяжелое старческое покряхтывание да тихие звуки: словно деревом задевают металл.
Шершавые перила узкой лестницы на второй этаж, визгливо скрипит третья ступенька. Снова дверь из темного массива, на котором серебром посверкивает недавно врезанный замок. Вон и опочивальня Уиллема, она же, по совместительству, штаб английского гарнизона. Все практически так же, как и утром: та же застеленная кровать с потертыми шайбочками, те же зановески в цветочек, те же ажурные белые салфеточки, тот же стол, на котором лежат карты. Только листок да россыпь цветных карандашей свидетельствуют о том, что в комнате был еще кто-то, помимо коменданта.
На первый взгляд комната пуста. Но только на первый. На полу в углу, прикрытая столом, сидит девочка, кутающаяся в тяжелую большую черно-алую шаль с бахромой. Молчаливая, скорбная с красными от слез глазами – словно Мадонна со старых икон. Она поднимает на англичанина глубокие светлые глаза цвета неба, что бесстрастно смотрело на расстрелы, и несколько секунд внимательно осматривает вошедшего, словно ища в его чертах ответа на невысказанный вопрос. А потом снова: поникшие плечи, склоненная голова – словно взгляд отнял у нее все силы.
На столе желтоватый листок, с которого смотрит чужое лицо. Незнакомое – уже повод порадоваться. У девочки явно талант к рисованию, хотя и не подкрепленный практикой: по крайней мере, на рисунке не палочки с кружочками, а вполне узнаваемый портрет. Жесткое широкоскулое лицо с большим носом и впалыми глазами под кустистыми, сросшимися на переносице бровями. Штрихи на щеках и выступающем вперед подбородке – щетина? Под носом щетка ухоженных усов. На большое ухо, на которое наложены красным карандашом тени, наползает лихо заломленный берет. Широкая шея с острым кадыком выглядывает из-под наглухо застегнутого ворота кителя – мужчина носит не отложной британский мундир с рубашкой. А рядом, сжигая все сомнения, вполне узнаваемое изображение рожка над тремя шевронами.
Француз. Судя по шевронам, сержант. Рад ли ты, лейтенант-полковник Поллок, что это не один из твоих людей? Готов ли ты вступить в конфликт с союзником ради этой русской девочки? А она, молчаливая, смотрит на тебя в испуганном ожидании. И хотя в комнате тепло, она все дрожит, ожидая твоих слов.
А за красивыми занавесками с белой оторочкой видна узкая линия улочки и невысокий забор. Жизнь продолжается своим чередом: долговязый мужик с клочковатой бородой, одетый в линялую, почти белую гимнастерку, мерно колет дрова. Только и доносится слышимое даже сквозь толстые, пыльные по углам стекла громкое «хэк», да мелькает серебристая молния топора, раскалывающего древесный сруб.
Промчал по улице какой-то вихрастый мальчишка в рубашке навыпуск, вздымающий за собой целое мокрое грязевое облако, затормозил резко пятками у забора «лесоруба». Подтянулся жилистыми ручками на столбе, зажатом меж ровными, будто солдаты на параде, досками забора, и, видимо, окликнул хозяина звонким голосом – аж стекла затряслись. Хозяин неторопливо отложил топор, и вышел на улицу, насупленно глядя на подростка. Тот, весь светящийся от радости, снова что-то ответил, махнув рукой куда-то вдаль: будто путь указывал. Мужик неторопливо кивнул и, аккуратно прикрыв калитку на засов, направился быстрыми шагами по указанному направлению, а неугомонный пацаненок уже прыгал у широкой бревенчатой стены соседнего дома, дробно стуча в стекло и пытаясь докричаться до его обитателей. Создавалось впечатление, словно деревенских спешно куда-то собирают.