— А?! Чего? — оглядываясь на бегу, заорал в ответ Фрайденфельдсу Тюльпанов. Может, он и сумел расслышать через горячую колотьбу в ушах, что там ему кричит командир с лесной опушки, но вряд ли мог сейчас раздать своим бойцам осмысленные приказания — васильеостровцы неслись сломя голову, стремясь побыстрей преодолеть открытое пространство до бревенчатой стенки гумна. Добежали, снова принялись палить — и тут же отпрянули назад высунувшиеся было из-за бани калужане.
— Твою мать, куда лупишь, шляпа?! — заорал Ерофей Агеев в небо, задирая голову. — Русского от китайца не отличаешь?!
— Калуга, вы там, что ль? — закричали в ответ васильеостровцы.
— Не, китайский анператор, бля!
— Вы чего там заховались? — хоть ни Мухин, ни Фрайденфельдс не могли видеть, кто это голосит, но баритон Живчика было ни с чем не спутать.
— От баранов слепошарых с болот прячемся! — ерепенисто гаркнул Агеев. — Не стреляй, выходим!
Калужане вышли из-за бани, настороженно оглядываясь, но врагов вокруг не было. Фрайденфельс видел, как из-за угла дома возвратился Тюльпанов с несколькими васильеостровцами, как те расходятся по двору.
Мухин успел сосчитать до четырёх, как справа заскрипела, стукнула открываемая рама, кто-то крикнул изнутри: «Wo touxiang le, qing bu yao sheji!» (Я сдаюсь, не стреляйте, пожалуйста!) — и тут же грохнул выстрел, крик оборвался. Дорофей Агеев терпеливо дождался, пока китаец откроет створку разбитого окна, появится в окне во весь рост, и только тогда пальнул. Ходяшка исчез; Агеев с довольным видом поднялся со жнивья на колено, не сводя с окна ствола винтовки.
А Фрайденфельс, наблюдая за происходящим, краем глаза заметил, как справа от калужан между кустов промелькнуло что-то белое и тут же скрылось. Виденная ранее девушка пробиралась по тесно заросшему густо зелёной крушиной берегу реки прочь от хутора; калужане, занятые происходящим вокруг дома, её не замечали.
Мухин досчитал до пяти. Ответа из дома не было, никто не появлялся в окнах за гребёнкой стеклянных осколков, серая деревянная дверь с почерневшей от времени железной ручкой была едва приоткрыта, никто из неё не показывался. Близко за спиной грохнул выстрел — один из калужан поднялся из ржи и, неторопливо направившись к Мухину, походя, не останавливаясь, пристрелил кого-то из недобитков, в живописных позах лежащих на земле. Вслед за ним и другие калужане по одному поднимались, и подходили ближе.
— Чево там, не вылазят? — равнодушно спросил он комиссара и длинно сморкнулся, зажав ноздрю грязным пальцем. Кажется, этого парня с длинным обветренным лицом и грязно-светлыми лохмами, лезущими из-под мятого серого картуза с красным бантом, свои называли Илюхой — припомнил комиссар.
Не, не вылазили. Вроде как даже притихли — не верещали больше, не орали друг другу свою тарабарщину: слышно, по крайней мере, отсюда их разговоров не было. А впрочем, кто-то, кажется, и решил сдаться.
— Выходи, давай! Не боись, иди сюда! Давай сюда, болезный! — кричали василеостровцы ходяшке, появившемуся в широких дверях с торца скотной половины дома. У этой части дома окон не было, внезапного выстрела можно было не опасаться, и василеостровцы вольготно разбрелись по двору. Молодой рабочий с Балтийского завода, длинный, пучеглазый, с рыжей козлиной бородкой Нефёд направился к дымящему над костром котлу, рядом с которым лежали чёрные, обугленные консервные банки. «Кажись, мясное!» — воодушевлённо заметил Нефёд.
— Да выходь, выходь, болезный! — кричали василеостровцы ходяшке, нерешительно застывшему в дверях скотной половины.
— Qing nie nada, qing bu yao… (Пожалуйста nie nada, пожалуйста не надо…) — лепетал тот. Ходяшка был низенький, смуглый, круглолицый, в ватных штанах, круглой шапочке и клочковатой меховой телогрейке поверх грязно-серой рубашки на завязках. Обе руки он в знак сдачи поднять не мог — правая, перебинтованная, висела у него на перевязи из цветастых ситцевых тряпок.
— Давай, ходя, ходи сюда, не боись! — зазывно махали ему красноармейцы. — Рахимка! Скажи ему там на своём, может, он тебя поймёт?
— Сэлам, якташ! Хэлер ничэк? (Здорово, земляк! Как дела?)— развязно обратился к китайцу Рахимка.
Китаец Рахимку не понял, но общий посыл уловил, осторожненькими шажками двигаясь к красноармейцам.
— Твою ж налево! — вдруг воскликнул Максим Шестипал, приказчик табачной лавки на Малом проспекте — туповатый, хозяйственный парень с добродушно-утиным выражением широкого лица. Мухин Шестипала ещё по прошлому году и Красной Гвардии знал: Шестипала все знали — вряд ли ещё в какой-то питерской лавке, где-то в Красной Гвардии да и в целом Питере можно было найти человека с шестью пальцами на каждой из рук — пятью обычными и одним недействующим, крошечным, с ноготком как у младенца, растущим из корня большого пальца, как отросток из ветки. В лавку, в которой он работал, многие и приходили только затем, чтобы подивиться. Шестипал с удовольствием рассказывал, как и профессора какие-то этот его палец исследовали, рентгеновскими лучами просвечивали, а потом ещё зачем-то отрезать предлагали («А я ему эдак: “А может, вам лучше чего отрезать, а?”, так у него чуть пенсне не слетело» — со смехом рассказывал он). Из-за этого пальца его и в царскую армию не призвали, а вот Красной Гвардии, а теперь Красной Армии это его уродство оказалось не помехой.
— Твою ж за ногу, а… — протянул Шестипал, стоя у приоткрытой двери овина. — Тюльпаныч! Ваня! Идите-ка сюда!
И тут, заметив, куда смотрит Шестипал, китаец сорвался с места и рванул по двору к реке, да так шустро, что проскочил мимо обернувшегося к Шестипалу Тюльпанова, но далеко убежать не успел — догнали, повалили, приложив о землю раненой рукой.
— Мертвяки там, — растерянно сказал Шестипал, оборачиваясь. — Много. Присыпаны чем-то.