Единый сторукий и стоглавый организм, жаждущий крови – толпа, застыл садом каменных статуй, словно пуля, вспоровшая воздух, поразила ее. Тихо. Слышно только, как за речкой поднялась в воздух всполошенная воронья стая, громким карканьем выражающая свое недовольство. Хмаро. Лица многих смурные, злые, кулаки сжимаются: не любят люди, когда у них игрушку пытаются отнять. Колышется безмолвная толпа, но не решается сделать ничего – мелкие люди, мелки страстишки. Винтовка рождает власть – верно сказано, но власть эта есть только когда нету ничего другого. У Поллока есть оружие и уверенность – и этим он сильнее вооруженной толпы.
«Животные»: тянет рядом кто-то. И правда: человеческого в них сейчас мало. Вот только даже животные не убивают просто так – это людская прерогатива. И хотя убийц мало, они имеют какую-то болезненную, сакральную власть над прочими, застывшими и наблюдающими с каким-то извращенным интересом за тем, как безжалостно рвут нити жизни. Даже свои, шотландцы, не мешают. Даже те, кто пытаются образумить словами: разве это помеха тем, кто уже раз переступил через себя? Это не люди. Но и не звери: это оборотни из старых сказок, чудовища в человеческом обличье.
Это война сделала их такими, вытянув на поверхность все самое темное и грязное? Это атмосфера вседозволенности и безвластия привела к тому, что деревенские мужики без трепета выстрелили в таких же, как они? И выстрелили не на фронте, когда выбор прост: или ты, или он. Они стреляли в пленников, безоружных, связанных, не могущих сопротивляться.
Мокро. Мокро лицо Щербатого. Наверное, он без трепета ходил на германские пулеметы, а теперь, видя в упор темную пасть револьвера, боялся до злых, невольных слез. Или его так испугало не оружие, а глаза англичанина, всегда бывшего таким спокойным и сдержанным? Увидел ли он в огне, пылающем в глазах Уиллема, огни Геенны, или только свою смерть?
Пальцы ополченца сами разжались. Он покачнулся от резкого рывка, чуть не завалившись на лейтенант-полковника. Удержался, отступил к своим, дрожа как лист на ветру. Прочим не надо было слов – заскорузлые, крепкие руки, привыкшие когда-то к сохе, а не винтовке, разжимались. Оружие падало в утоптанную грязь. Люди молчали.
Наверное, это страшно было со стороны. Шумят по-прежнему березки на обрыве, заходится за спиной лаем какая-то глупая шавка, слышится тяжелое, прерывистое дыхание. Закрой глаза – и будто нет войны, нет безумия и жестокости. Только старый лес да мудрая река, только затерянное вдалеке от цивилизации поселение людей, привыкших жить своим тяжелым, каждодневным трудом. Все было бы хорошо, если бы не люди. Но они сейчас молчат: даже раненный, и тот смолк. Душно. Давит.
Сегодня Уиллем смог взнуздать этого строптивого коня – толпу, и она ему покорилась. Он сделал это не по праву сильного, но по праву того, кто не сомневался ни на миг. Но что будет завтра, что ждать потом? Эти люди уже отравлены ядом бездумной жестокости, он бежит по их венам. И не важно уже, виноваты ли в этом красные или германцы, их царь или беспросветная тяжелая жизнь – они вкусили запретный плод и поняли, что насилием можно решить многое. Так проще: стоит только задавить совесть. Не так ли?
- Ну что встали! Расходимся! Прочь пшли, по домам! – Грег русского не знает, да ему это и не нужно. Невеселый парадокс – вавилонский барьер действует ровно до тех пор, пока в интонации не вплетается командный тон и неприкрытая угроза.
К сержанту присоединяется глухой, даже в чем-то мелодичный бас. Осанистый дородный мужчина с некогда черной, а ныне пегой бородой говорит что-то успокаивающее, призывное. Люди переводят взгляд с англичанина на односельчанина, внимают заинтригованно. Кивают, соглашаясь. А бородач машет руками уверенно так: где плавно, приглашая, где рубит резко. В глазах толпы видится осмысленность, появляется какая-то цель. Но недовольство, которое они и не стараются скрыть, никуда не девается. Звучат первые согласные голоса, негромкие и осторожные. Люди косятся на шотландцев неодобрительно, но спорить не решаются. Грег все командует, давит тоном, и голос его сплетается с уговорами крестьянина.
Люди, понурые, расходятся. Сначала медленно, но с каждым шагом, пролагающим пропасть меж ними и зачинщиками, все быстрее. А стрелки и не пробуют бежать: стоят недвижно, покорные и смиренные. Так, наверное, час назад перед ними стояли пленные красные – а теперь жизнь, насмехаясь, сделала новый виток. Они тихи и безропотны, как скот на заклание, готовые принять любое наказание из рук пастуха. Одинаковые – даже карандаши в коробке на втором этаже, и те более индивидуальны. Карандаши, что ты отдал плачущей девочке. Жестокость – это не от того, что они русские. Жестокость не знает нации – и какой-то ублюдок это подтвердил. Два зла сегодня встретились Уиллему – и только он сейчас может выступить их мерилом. Или плюнуть на все, и пустить на самотек: стоит только перестать упрямо идти поперек течения.
Шотландцы конвоируют здоровых пленников и самовольную расстрельную команду. Между ними сейчас не видно разницы: одинаковые движения, одинаковые лица, одинаковая воловья тупость во взглядах. Они живы – и им этого достаточно. Уносят раненных, снова начавших подавать голос. Приливом ударившая о людей суета затихает, растворяется под смурным безразличным небом. А в центре нее, как в оке бури, стоит недвижно Уиллем Поллок. Торговец. Рядовой. Лейтенант. Лейтенант-полковник. Заброшенный в небытие. Человек, которому выпало испытание решением. Тот, кто обречен думать не только за себя, но и за всех. И о всех. Человек – пока что еще человек, а не инструмент войны.