Лёжа в примятой ржи, Мухин начал собирать банки, тянуться за ними через мокрые бурые колосья, — одна банка была перед ним, за ней вторая, недалеко третья: он подгрёб их к себе, оглянулся в поисках четвёртой, нашёл — лежала под боком, удивительно, что сразу не заметил. Невидимые за рожью китайцы стонали, кричали что-то на своём. Сложил банки, отстегнул кобуру, принялся прилаживать к ней маузер, неловко повернул локоть, повалил банки, чертыхнулся, стал складывать их заново, сложил, снова взялся за маузер — и тут над головой свистнули пули.
—
Лежащий под густым, разлапистым кустом лещины Кульда деловито, привычно подстроил прицел, отвёл лезущую в глаза ветку и по команде дал короткую очередь. Целей для него было негусто — только вокруг места, где взорвалась граната, в живописных позах лежали китайцы, да от крыльца к лежавшим подбегал ранее выскочивший из дому человек: по нему-то Кульда и выстрелил. Первой очередью не попал: фонтанчики грязи брызнули под его ногами — человек нелепо подпрыгнул на месте, размахивая руками, бросился бежать обратно в дом и — рухнул навзничь, когда Кульда дал вторую очередь. Фрайденфельс коротко оглянулся на расчёт в зелёной мешанине орешника: Верспаковис, неудобно протянув руки (ветки мешали), придерживал ленту, примолкший пулемёт тупоносо глядел из густой листвы на бурое поле, по которому свежо ползли серые облачные тени. В просвет между облаками выглянуло солнце, и осенний пейзаж сразу повеселел — воздух был будто стеклянный, очень мирно чернели строения хуторка у реки, и во всей этой левитановской благодати странно было видеть шевелящихся китайцев у места взрыва гранаты. Фрайденфельдс увидел, как один поднялся на колено, оглядываясь по сторонам, другой, зажимая бок, пополз к брошенной винтовке, и тут Кульда дал короткую очередь по ним, а потом ещё раз и ещё, а потом, забывшись, дал длинную очередь: встающие, ползающие, пытающиеся скрыться за сараем китайцы один за другим опрокидывались наземь. Пули колотили по телам, по грязи, по бревенчатым стенкам сараев. От ствола наконец замолчавшего пулемёта поднимался прачечный, как от утюга, дымок.
—
Над головой Мухина свистели пули: из-за спины колотил пулемёт. Высовываться из ржи сейчас явно не стоило, а вот отползти от линии стрельбы следовало — и моряк, пристегнув маузер к кобуре, пополз влево, загребая локтями разбухшую землю. Под руку попала лежащая в земле гильза — свеженькая, блестящая: не было времени разбираться. Мухин полз дальше: мокрые стебли скользили по лицу, бокам, колени уходили в мягкую, как тесто, землю. Похоже, он основательно изгваздался. Китайцы выли от боли и кричали совсем близко, шагах в двадцати:
— Shei kaiqiangle?! (Кто стрелял!) — панически заорал один.
— Duoshan ba! (Валим отсюда!) — завопил другой, и тут ещё одна очередь засвистела над головой: пули затюкали в дерево, с мясным звуком били в тела, и крики оборвались. Зато издалека послышались уже русские голоса, а затем винтовочная стрельба.
—
— Стой, стой, сука! — с эхом разнёсся по полю могучий баритон Живчика: у этого верзилы с анархическими замашками был сильный, чистый голос, а петь он более всего любил не матросское «Яблочко», а отчего-то казачье «Ой, то не вечер». Живчик пробирался по пояс во ржи к левой околице хутора. Они не уяснили точно приказа — понял Фрайденфельдс, видя, как Туманов ведёт васильеостровцев: во всяком случае, что такое «рассредоточить по площади» пожилой рабочий, кажется, просто не понял, а скопом повёл свою сминающуюся, превращающуюся в гурьбу цепь к гумну, и вот они там кого-то заметили — отсюда не было видно, кого.
— Стой, стой, сука! — слово в слово, только надрывным фальцетом заорал за Живчиком Рахимка — татарчонок бежал по полю как пьяный неваляшка, спотыкаясь и чуть не падая, но первый вскинул винтовку и, не дожидаясь команды, начал стрелять. За ним начали стрелять и остальные васильеостровцы.
У калужан, однако, было иначе: Агеевы были фронтовики. Оглянувшись направо, Фрайденфельдс видел, как распоряжается Ерофей Агеев, хлопая товарищей по плечу, показывая одному, потом другому бойцу — «оставайся здесь». Остальные заходили дальше, к реке. Неубранное поле там уже кончилось, дальше было жнивьё: срезанные снопом стебли доходили разве что до верха сапога, укрытия не было, и калужане торопливо, опасливо шлёпали к реке и стоящему у неё сараю, пригибались, оглядывались на окна дома.
— В окне! — заорал Дорофей Агеев, плюхаясь на землю. За ним, как подкошенные, попадали остальные калужане, принялись палить по окнам: зазвенели последние целые стёкла в доме. Дорофей Агеев тоже выстрелил по окну, а потом поднял голову в серой папахе с муаровой лентой и заорал своим: — Вперёд, вперёд, братцы! Прикрываю!
Четверо калужан во главе с Ерофеем Агеевым поднялись с земли, рванули дальше, к сараю, похожему на баню, и встали за его стеной, переводя дух. Остальные продолжали лежать на жнивье, держа на прицеле окна, но пока не стреляли.
—
Пулемёт больше не стрелял, да и отполз Мухин уже достаточно, чтобы не попасть под пулю бойцов Фрайденфельдса. Слева, справа уже орали по-русски, стреляли, но и китайские голоса моряк разбирал — правда, теперь уже приглушённые, видимо, из дома. Кажется, можно было высунуться, посмотреть, кто побеждает.
Да никто уже не побеждает, понял Мухин, поднявшись на колено. Поубивали всех. Человек десять тут лежат. Лежит, раскинув руки, с окровавленным боком и развороченной пулей щекой тот паренёк, который чуть не застрелил его из винтовки. Скрючился у стенки сарая желтокожий опиумщик-переговорщик в красной тужурке поверх долгополого халата, с неряшливой толстой косицей на затылке — даже и непонятно, куда его, а лежит, не шевелится. А вот рябой бугай — лежит навзничь, неестественно подвернув руку под корпус: одежда на плечах разодрана клочьями, в прорехах белая кожа с сукровистыми ранами, на затылке бритой головы вмятина, как в тесте. А рядом ещё один: он, кажется, от костра подбежал и рябого прикладом херачил — ну да, вот и карабин этот у него в руках, приклад окровавлен, ватник изодран пулями. Этот трепыхается. А этот вот, видимо, махал на Мухина, чтобы уходил, — он ближе всего стоял к полю и упал, примяв рожь, только ноги торчат; замызганное серой грязью голенище разорвано осколком, ещё один засел в заднице. Тоже не шевелится: наверняка и в спину что-то поймал. А это вообще непонятно кто: вместо лица — пятно цвета спелой сливы, надувшиеся, шашлычно обугленные губы, сахарные зубы в просвете, нос разорван на нежные, будто цветочные лепестки, а вместо рук — два окровавленных окорока без кистей с вермишельно торчащими костями и жилами, гладкими, как печёнка, бордовыми мышцами, свисающими лоскутами кожи. Щи с мясом и кашею.