Значит, всё-таки один из своих... Как он мог?!
Уиллем принялся хаотично перебирать в голове всех своих подчинённых, гадая, кто может быть виновен в изнасиловании. Да кто угодно!
А как иначе? Сегодня тут, завтра дома за морем, и никто не узнает, и ведь кормим же их, защищаем, рискуя калекой остаться иль сдохнуть попросту, так хоть ласки урвать, стресс снять, силами зарядиться!
Как-то так бы наверно оправдываться начал, припри его к стенке. Как-то так бы говорил и сам Уиллем, случись ему совершить такое. А мог бы?
Он не знал и знать не мог. Ему лишь вспомнился почему-то Мишле, умудрённый боевым опытом, обтёсанный тяготами и лишениями настоящей войны. Побудь здесь подольше, потеряй побольше, и не поймёшь, кто смотрит из зеркала. И не они к тебе ночью, а ты к ним белым дня придёшь, и в глаза не заглянешь, и цвет волос не запомнишь. И всё равно не почувствуешь себя живым.
Уиллем опёрся о край стола и помотал головой. Нет, не в этом дело. Мишле бы точно до такого не опустился! Просто кого-то ломает война, а кого-то нет. Кого-то, однако, и само её ожидание в пыль и грязь стирает.
С улицы донеслись выстрелы.
Вот и она.
Пора проверить жестокую теорию на себе.
Уиллем подошёл к той, кого он, быть может, не узнает после боя, и обнял, пытаясь впитать в себя вместе с щекотным запахом травы, земли и пота обиду, горечь и боль. Чтобы не забыть, чтобы огонь и свинец, кровь и смерть не заглушили, не вытеснили.
Он должен вернуться и исправить ошибку.
Он не сломается.
Револьвер вновь оказался в руке, но теперь она дрожала не от гнева.
Уиллем выбежал из дома как с обрыва спрыгнул.
С пустой головой.