Девушка – почти девочка, еще что-то говорила вслед Уиллему, но англичанин ее не слушал. Несчастная лишь снова отступила в тень, отдавая себя на волю того единственного, кто мог ей помочь. Молчаливая, похожая на статую плачущей Мадонны, она ждала – ибо больше ей ничего не оставалось, и плечи ее мелко трепетали, словно из лопаток пытались прорасти маленькие крылышки. Спешить было уже некуда – все, что могло случиться страшного, уже свершилось, а в то, что что этот непонятный англичанин не выдаст ее позора родным она верила: пускай и не имея на то никаких причин, но истово и всем сердцем.
Сквозь неширокие щели в досках, сквозь которые полутемное помещение освещали косые дорожки света, она наблюдала, как метался мужчина в поисках обидчика, которого там нет. Да и не было: кто бы решился обесчестить ее прямо у отчего дома? И когда защитник ее покинул пустой овин, бедняжка попыталась объяснить ему, что искать нужно вовсе не здесь – но он в чем-то был как большой ребенок, и вовсе русского языка не понимал.
Она не противилась, даже когда он настойчиво, нетерпеливо потащил ее в дом. Боящаяся позора пуще всего, она молчала, когда он вел ее за собой через сени, через горницу к лесенке наверх. Только в ставших невероятно огромными глазах стояли большие, прозрачней родниковой воды, слезы. И если бы кто-то в этот миг взглянул бы на них, он увидел перевернутое отражение дома. По злой иронии, плач от вмиг перевернувшегося мира и отображал его ставшим с ног на голову.
На счастье несчастной, дома никого не было, кроме старой матери хозяина – но та спала на широкой печи, заглушая топот английских ботинок и шарканье туфелек то всхрипами, то немелодичными руладами. Они поднялись наверх, неувиденные никем, и только оказавшись в комнатке, куда она уже приходила ночью, девушка сумела хоть немного успокоиться и взять себя в руки.
Она не противилась, когда вмиг переставший быть мягким господин офицер сунул ей бумагу и карандаши. Зачем? Чего он хочет, о чем лопочет? Мужчина опустился перед ней на колени – как в той книжке, что когда-то, будто в прошлой жизни, читала приятельницам вслух Маришка – дочь инженера-лесотехника. Когда они, сгрудившиеся вокруг ярко пылающей свечи, представляли себя на месте героинь, разве можно было поверить, что это и в самом деле сбудется – тем более так болезненно?
От аккуратного касания – словно птичка крылом – она дернулась невольно, вспомнив другие прикосновения: жадные, грубые, требовательные. Подняла безумно голубые глаза на англичанина, глаза, в которых до сих пор застыл страх. Кивнула – кажется, она поняла, что желает защитник. Не словами, не слухом, но сердцем. Кивнула медленно, не удержавшись от всхлипа, и, высунув язык, попробовала изобразить насильника.
А где-то за окном ветер-шалун, лихой и ненадежный посланник, доносил до слуха Уиллема какой-то глухой гомон, словно на рынке, изредка прерывавшийся вскриками и чем-то похожим на злую ругань. А потом все звуки застилсухой, отрывистый треск винтовок. Поллок мог бы поклясться, что этот звук ему почти знаком: так он и его товарищи стреляли первый раз на полигоне, учась давать единовременный залп. Но это маленькое, почти неразличимое «почти» меняло всю картину: гражданский бы и не заметил, но привычный к стрельбе лейтенант-полковник мог не сомневаться, что огонь ведется не из британских ружей.
А потом, догоняя пальбу, снова поднялся еще громче шум волнующейся толпы, и раздался тонкий, надсадный не то крик, не то визг смертельно раненного существа, взвывшего на одной ноте: «А-а-а-а-а»!!!! Девочка вздрогнула и сжалась, словно боясь, что ее ударят, и также молча посмотрела глазами перепуганной лани на Уиллема.