— Ting! Mashang huilai! (Стой! Ну-ка назад!) — вопил молодой китаец в женском платке, для пущей убедительности угрожающе тряся стволом нацеленной в Мухина винтовки.
— Nimen dou fengle ma?! (Вы сдурели все?!) — надрывался рябой с гранатой в руке, зверино озираясь по сторонам. — Dou anqing ba! Women yinggai dou zai yiqi! (Тихо все! Мы должны быть заодно!) — и тут сзади к нему подбежал кто-то, вцепился в руку с гранатой, заламывая, вереща, — оба повалились в грязь, к ним подскочил третий, — то ли разнимать, то ли бить, — и рухнул на землю с ними. Ходяшка, который сидел у котла, с карабином в руках подбежал к дерущимся, перехватил своё оружие за цевьё и, размахнувшись, как топором, приложил наотмашь прикладом по хребту кого-то в куче-мале. Все орали: кто-то расталкивал безучастно сидящего у стенки сарая переводчика, тыча пальцем в разные стороны, кто-то, достав наган, направил его на сцепившихся в грязи, надсадно вопя. Вышедший из дома китаец бросился к своим, голося. В разбитом, со сорванными рамами окне появилось перевязанное бинтом чьё-то лицо. Рябой китаец по-бычьи ревел — ему давили перемазанной в земле пятернёй лицо, прижимали к земле руку, вырывали гранату.
Парень в платке, оглянувшись на свалку, вдруг перестал блажить и прижал приклад к щеке. А вот сейчас пальнёт, — вдруг отчётливо понял Мухин, и, не успел он что-то сделать, ни подумать даже ни о чём, — китаец нажал на спусковой крючок.
А выстрела-то и не последовало: винтовка оказалась незаряженная. Китайчонок этого не понял, принялся бестолково и суматошно дёргать затвор. Другой, не принимавший участия в свалке, махал на Мухина руками, крича «Kuai! Kuai zoukai!» (Иди, иди прочь скорей!), а за его спиной на колени поднимался один из бивших рябого ходяшек, перемазанный грязью, с гранатой в руке. Мухин сперва даже не сообразил, что это он делает, зачем этот ходяшка, сидя на коленях, сосредоточенно и торопливо возится с гранатой, будто рассматривая и ощупывая её вымазанными в грязи руками, и только через мгновение догадался — сдвигает у гранаты предохранительную чеку, взводит курок, перекладывает для броска из правой руки в левую (выходит, левша) — и тут уж ничего не оставалось, как упасть в рожь, лицом в землю, надеясь, что граната не прилетит слишком близко.
Мухин не увидел, как китаец с гранатой успел широко, картинно размахнуться, и как его толкнули в спину, тоже не видел, и не видел, как уже взведённая граната упала тут же, а только слышал, как близко — но не слишком близко — с кнутовым, салютным звуком бахнуло, шипящим эхом понесло по полю. Матрос лежал на рыхлой, напитанной водой, комковатой земле в примятой ржи: только смятые кем-то ранее бурые стебли с чешуйчатыми хвостатыми колосьями перед глазами. Рассыпались банки с консервами, одна банка лежит золотистым боком прямо перед глазами: «Щи съ мясомъ и кашею». Никто не орёт на непонятном языке — только кто-то тонко, протяжно кричит, что и без перевода ясно: «А-а-а-а…» и, с перерывом на вдох, снова: «А-а-а-а…»
***
— Ух, бля, — удивлённо сказал калужанин Ерошка Агеев, наблюдая, как рассеивается облачко сизого дымка на месте взрыва гранаты, открывая лежащих и шевелящихся, как червяки, китайцев. — А морячок-то наш где?
Мухина видно действительно не было: видели только, что он упал в рожь.