Обсуждение подходило к своему логическому концу, и сутки, а вместе с ними и сегодняшние события, грозящие перевернуть историю, стремились к неумолимому эндшпилю. Не видимый никому, «Брегэ» в кармане Чаплина неумолимо и бестрепетно отсчитывал секунды до того, как тяжелой поступью и резкими окриками разрушится, разорвется на куски обморочный покой города. Заговор, бунт, мятеж, переворот – то, что случится вскоре, можно назвать по-разному и дать впоследствии разную оценку, но суть происходящего от этого не изменилась бы.
Те, кто вышел на залитые дождём улицы, отступать не собирались. Они были сейчас, скорее, как паровоз, а не пароход – став на прямые рельсы, съехать с них они уже не могли: разве чья умелая рука нежданно переведет стрелку. Но где найти такого отчаянного? Их либо нет, либо они и не подозревают о грядущем.
Но зато заговорщикам потворствовала, кажется, даже сама природа: скрывающий все и вся густым пологом сумрак, холодный пронизывающий ветер, затекающий под ворот шинелей, холодящий разгоряченное тело, мелкая россыпь дождевых капель, в неверном свете раскачивающихся фонарей блестящая жемчугом на строгих лицах… вы только представьте, как можно делать переворот, положим, при ярком теплом свете солнца, когда легкий морской бриз щекотит пышные усы, а разлитая в воздухе свежесть располагает исключительно к вальяжным прогулкам с барышнями по набережной?
Конечно же, кто-то вспомнит Брута, нанесшего свой предательский, мятежный удар средь шумной толпы, посередь бела дня. Но Брут – словно Герострат от заговорщиков: хотя и вошел в историю, но разве заслужил доброе слово от кого-то? Нет, так дела не делаются. А вот сейчас, когда баланс внутреннего и внешнего поразителен – пуркуа бы и не па?
Уточнения Степана Яковлевича были, как и положено офицеру, пускай о отставному, четки и деловиты, исключительно по существу. Знающий условного неприятеля так сказать «изнутри», эсер весьма точно изложил возможные эксцессы, так что Чаплин, помолчав немного, кивнул: «Действительно», - после чего коротко распорядился: - «Господа офицеры, прошу принять к сведению и учитывать эти факторы. Личные способности при таком раскладе никто не отменял, и не принимать их во внимание – глупо». Ответом ему послужили молчаливые кивки и чье-то уставное «так точно».
Своими комментариями эсер, сам, видимо, на то не рассчитывая, метко попал в кильватер мыслей Главнокомандующего. Будучи флотским офицером, Чаплин привык, что учет личных характеристик есть альфа и омега всего: ведь это только для сухопутных корабли различаются по классам, для самых образованных – по сериям; а для моряков каждый корабль является яркой индивидуальностью. Даже систершипы, построенные по одному и тому же проекту, могут отличаться как небо и земля, и тут дело даже не в незначительных конструктивных отличиях, неизбежно возникающих при постройке кораблей, особенно капитальных: личность первого капитана и привитые им традиции, сложившиеся отношения внутри команды, которые волей-неволей воспринимала прибывающая в качестве пополнения молодежь, события происходящие в плаваниях и учебных стрельбах, боевой опыт, наконец – все это делало каждый корабль не похожим друг на друга.
Взять хотя бы «порт-артурцев» «Пересвета» и «Победу» и их систершипа с Балтики «Ослябю». Вечный младший флагман, «Пересвет» хорошо справлялся со своей ролью всю войну, но стоило погибнуть флагману, растерялся и упустил возможность хоть что-то предпринять, посылая долгое время противоречащие не только ходу боя, но и друг другу приказы. «Победа», вечно на всех маневрах лезшая на рожон, и в бою решила не слушать команды запутавшегося в сигналах «Пересвета», действуя на свой страх и риск и не стесняясь самой из центра колонны руководить другими. «Ослябя» же, из-за постоянных ремонтов не уверенный ни в своих силах, ни в своих машинах, в бой вступил как артиллерийская платформа, не пытаясь даже маневрировать, что и привело к его скорой гибели.
Предложения барона Рауша были выслушаны еще более внимательно: как-никак, с первого до последнего дня войны на фронте, не в одном деле принимал участие, и в конных атаках участвовал, и в окопах оборонялся, и в секретах сидел, и даже ходил охотником за линию фронта. К тому же, что было для Чаплина немаловажно, ротмистр был ему давним товарищем, еще с петроградских офицерских организаций, и зарекомендовал себя за это время как офицер деятельный и разумный. Так что Георгий Ермолаевич не видел для себя никаких преград, могущих помешать прислушаться к мнению, подкрепленному опытом и рассудком; тем паче в той сфере, где сам капитан второго ранга был полным профаном.
- Это поможет избежать многих неприятностей, тем паче сил у нас более чем достаточно, - задумчиво протянул Чаплин, почесав гладко выбритый подбородок, - хватит и на то, чтобы два взвода оставить в переулках в качестве резерва, если все пойдет совсем не так, как мы рассчитываем, и на то, чтобы поставить секреты под окнами, и перекрыть заставами все улицы. Министров, сколько они не хватайся за оружие, не убиваем и не калечим - нам же боком выйдет. Бьем только в крайнем случае, для острастки, а не смертным боем.
- Павел Степанович, - повернулся он к Лукошкову, - возьмите на себя дороги. Вы языки знаете, лучше, чем большинство из нас, и сможете объясниться с любым патрулем, а при необходимости потянуть время, пока не прибуду я или кто-либо еще, если они будут настойчивы.
- Так точно, - погрустнел бывший поручик лейб-Московского полка, но спорить не стал.
- Сергей Федотович, - определившись со стратегией, Чаплин продолжил раздавать приказы, - берите два взвода и становитесь резервом. Буде случится что – вся надежда на вас.
- Принято, - капитан Зеленин назначение с невозмутимым спокойствием.
- Владимир Михайлович…
- На мне – окна? – не дожидаясь приказа, уточнил со своим вечно мягким произношением подпоручик Томара (или Тамара, как его фамилию часто перевирали записные остряки Ганжумов и Зеленин).
- Да. – Чаплин предпочел не указывать подчиненному на нарушение субординации, сочтя, что сейчас не время и не место.
- Сделаем, - с усмешкой кивнул железнодорожник.
- Пронунсиаменто, - ни с того ни с сего внезапно буркнул юнкер Осипов. На него удивленно покосились.
- Веня, ты что, пьян? – раздраженный голос принадлежал подпоручику Якимовичу, младшему адъютанту штаба Чаплина.
- Да нет, - грустно выдохнул юнкер и пояснил, - это в Испании так называют исключительно военные перевороты, в армии и зародившиеся.
- Ты-то откуда это знаешь?
- Так в корпусе учили же…
- Хватит! – шипению Чаплина мог позавидовать любой питон. – Боевая готовность экипажа. Все по местам. Докладывать по команде. Барон, я с князем сейчас к караульным, вы командуете прочими силами, выделенными на захват здания, Ну, с Богом, Господа!
Так как полковник Кульчицкий вместе с несколькими офицерами остался в «Париже» «на хозяйстве», изображать продолжающееся заседание штаба под пару штофов беленькой, неудивительно, что Рауш автоматически продвинулся на первого заместителя Чаплина и, в случае чего, офицера, командующего взятием общежития.
Импровизированные взводы под командованием штабных офицеров разошлись по постам, на улице перед общежитием остались только «штурмовики» и команда Томары. В окнах общежития, как и в соседних домах, свет не горел. Рауш оглянулся на дом переводчика Пеца, где проживал: тоже тихо, темно, все спят. Никаких приблудных поляков, никаких запоздалых гуляк: глухая ночь, в омертвелый сон погрузился город. Трещал дождь, заливая мокро блестящие под фонарём деревянные мостки, жирную, будто чернозёмную, грязь, чернильные лужи с серебристой окантовкой, водосточные канавы, забитые палой листвой. Остро тянуло прелой сыростью, волглым холодом, бешеной телеграфной дробью били капли по зонтам Филоненко и Чаплина.
Три десятка человек стояли у деревянной стенки дома, противоположного правительственному общежитию, и сейчас, оглянувшись на товарищей, на их теряющиеся за струями дождя лица под низко надвинутыми фуражками, Рауш понял, что каждый сейчас думает одно: «вот оно, сейчас начнётся, вот, совсем скоро». Перед тем, как подняться из окопа в штыковую, так глядели. Кто-то кашлянул, кто-то оглянулся на цепочкой уходящих во тьму людей Лукошкова. Кажется, разошлись: висела густая, напряжённая тишина, которую монотонный шум дождя, казалось, не нарушал, а лишь дополнял.
Первым решился Ганжумов. Расправив плечи, поручик стал в позицию вальса, обняв невидимую спутницу, и под одному ему слышимую музыку, взрывая лужи сапогами, провальсировал через улицу к пустующей будке караульного. Чаплин на эту клоунаду только устало прикрыл глаза – горбатого могила исправит, но гордый осетин все-таки свое дело делал. От осторожного движения руки скрипнула калитка рядом с резными воротами и, подавшись, отворилась внутрь – не заперто. Заглянув осторожно внутрь и убедившись, что во внутреннем дворе нет ни единой души, поручик махнул рукой, подзывая остальных. Стронулись, двинулись через улицу толпой, будто стаей, оглянешься — шинель справа, шинель слева, револьверы, винтовки в руках, и лица у всех сразу, пускай и всё так же напряжённые, но враз успокоившиеся, нацеленные: ожидание кончилось. Томара со своими людьми остановился, занимая секреты под окнами, остальные прошли через калитку, развернулись по двору, с жирным чавканьем шагая по аккуратным клумбам, и от потоптанных мокрых роз стоял такой густой, такой сладкий запах, что его, казалось, можно зачерпнуть рукой. Шедший последним Филоненко присел, поднял один из цветков, валяющихся в грязи рядом с твердо сжимающим винтовку усачом-стрелком, и повертел розу в руках.
- Ветер нас гонит, как листья опавшие…
На миг Степану могло показаться, что его напарник посмурнел, словно бы и недоволен был происходящим. Или его возможными последствиями? Миг — и Филоненко отбросил розу, как окурок, отёр о мокрое пальто пальцы, и перед Миллером предстал все тот же Максимилиан Максимилианович, самоуверенный и самодовольный.
- Все, тьфу-тьфу, идет неплохо. Кажется, мы сорвем банк!
Чаплин тем временем подозвал Рауша и довольно скалящегося Ганжумова и приказал следовать за ним. Поднялись по резному крылечку к двери, потянули — открыто. Маленькая, после улицы очень тёмная, как чулан, прихожая: чернеет дверной проем в коридор с гостиничной ковровой дорожкой, другой, с тусклой полоской жёлтого света под закрытой дверью, — в комнату, когда-то, видимо, принадлежащую дворовой прислуге, а теперь – импровизированную кордегардию. Остановились здесь, сами себе напоминая ночных взломщиков. Прислушались: обычная тишина спящего дома, глухой шум дождя из-за окна, а из-за двери доносится мерный бубнёж, будто там молитву, что ли, читают. Чаплин с щелчком сложил свой зонт, оглянулся в поисках подставки и, найдя, очень обыденно, как у себя дома, поместил зонт в неё. Ганжумов, блеснув в темноте белизной зубов, шепотом спросил, наклонившись к уху Рауша:
- Ну что, барон, если у командующего его атака не выйдет, что будете делать? Я вот, - веселящийся Эммануил Петрович скорчил страшное лицо и добавил в голос гортанного акцента, - прэдупрэжу их, что иначе я их убью-зарэжу-нашинкую, понял, да.
Чаплин бросил короткий взгляд на Ганжумова и, молча указав на дверь, подошёл к ней, открыл: комнатушка с полосатыми обоями, на письменном столе — тусклая лампа под линялым абажуром, душное, парное тепло с запахом пота и табачного перегара, алые точки горели в отверстиях заслонки встроенной в угол комнаты печки. «Недремная стража» в количестве пяти стрелков почти вся спала – двое спина к спине на узкой койке, один – завернувшись в шинель под окном, другой посапывал на лавке, свесив ногу и руку и чуть ли не падая. Не спал только унтер, скорчившийся на низеньком табурете возле самой лампы. Он вполголоса читал какую-то книгу, старательно водя пальцем по строкам.
— Встать, — сухо и негромко скомандовал Чаплин с порога.
Унтер выпрямился, с недоумением таращась на офицера, поднялся на локте и один из дремлющих на кровати: Ганжумов тут же приложил палец к губам, с весёлой угрозой глядя на проснувшегося. Остальные спали сном праведника.
— Тихо буди их, — приказал Чаплин, по-хозяйски проходя в комнату. — Молча, без шума: министры спят.
Вскоре вся разбуженная пятерка выстроилась перед «неожиданной инспекцией». Оторопевшие от ночного визита начальства караульные только спросонья хлопали глазами: шума никто не поднимал.
- Так, значит, мы несем службу, - Георгий Ермолаевич словно и вправду пришел сюда отчитывать солдат комендантской команды. – Внешней охраны пост пустой, все подушки давят. Сдать оружие и ремни.
Солдаты безропотно повиновались, чувствуя свою вину, потащили ремни с поясов, брякая бляхами. Ганжумов и Рауш сноровисто разоружили их и вывели на крыльцо: пленные осоловело таращились на стоящих на дворе заговорщиков. «Туда, голубчики», — скомандовал пленным осетин и сошёл с крыльца во двор, а Чаплин остался на крыльце, смотря сверху вниз словно с капитанского мостика на поднявших головы подчиненных. «Работаем», - скомандовал он наконец негромко.
Стоявший под зонтом Филоненко поднял палец и, убедившись, что взгляд перевели на него, подошел к самому крыльцу, облокотившись на него самой независимой позой. Удержаться от подначки нервничающий эсер не мог:
- Георгий Ермолаевич, мы должны были брать второй этаж. Прикажете искать Чайковского под самым коньком крыши?
- Нет, - раздражённо скривился Чаплин, - забыл я этажность. Мы налево от столовой, вы – направо. За мной.
Застучав сапогами по крыльцу, заговорщики тёмной толпой прошли в прихожую, сразу ставшую очень тесной, оттуда, крадучись, глухо ступая заляпанными грязью сапогами по ковровой дорожке, двинулись по коридору мимо закрытых дверей в столовую. Столовая Раушу была уже знакома: пустой овальный стол со скатертью, комод красного дерева — хотя сейчас всё это лишь угадывалось смутными очертаниями в густой, непроглядной темноте: окна здесь выходили в заросший мокрый сад, света почти не было. Кто-то чертыхнулся, наткнувшись на стеклянно задребезжавший комод.
— Чёрт, темно, — оказалось, что это был Филоненко. — Электричество включать не стоит, а вот фонарики надо было взять.
— А у меня есть. Сейчас! — удивлённо сказал юношеский голос, и вслед за тем юнкер Осипов щёлкнул рычажком: по стене, по полу, по столу побежал рыжий электрический круг, выхватывая из темноты картину с кавказским пейзажем, белую фаянсовую пепельницу на пустом столе, ряд задвинутых стульев: всё это в свете фонаря казалось каким-то чужим, будто не самими этими вещами, а их призраками. — Американский фонарик, — зачем-то оправдываясь, пояснил юнкер. — Выменял у янки. У нас свет часто отключают, так что, знаете…
— Дайте сюда, — перебил Чаплин.
— Конечно, конечно, — заторопился юнкер.
Чаплин зачем-то посветил в разные углы, оглядываясь по сторонам, затем передал фонарик Раушу. Кавторанг встал у стола, выпрямившись, и спокойно перекрестился:
- Начали, господа. Я с пятеркой стрелков здесь. Барон с десятком налево. Осипов с вами. Эсеры – направо. Всех ведите ко мне.
Потянулись к выходам из столовой: Миллер с Филоненко к одному, Рауш с Осиповым и стрелками к другому.
Золотистый с тёмным пятном в центре круг света прыгал по тёмным стенам коридора, по которому шли Рауш с Осиповым. Рауш помнил этот коридор, он уже был здесь вчера: коридор выходил в гостиную с камином, где он разговаривал с Узким. Гостиная там, а здесь по бокам коридора двери в комнаты — чьи? Может, министров, а может, и прислуги: на них не написано. Света нет ни под одной из дверей, все спят. Осипов подошёл к одной двери, приложил ухо. «Тихо», — почти неслышным шёпотом сообщил он.
А Филоненко и Миллер тем временем прошли в другую дверь. Ни тот, ни другой в правительственном общежитии ранее не бывали и теперь шли наугад. Из столовой они попали в библиотеку: здесь окна выходили на улицу, и было светлее — как огненная прорезь в ночи, желто горел за окном фонарь под жестяным колпаком, бриллиантово высветляя тонкие, как волосы, линии дождя. Тускло поблескивали застеклённые книжные шкафы выше человеческого роста, по полу протянулись бледные квадраты света с перекрестьями рам, чёрными очертаниями выделялись приставная лесенка для верхних полок, старомодный пюпитр, письменный стол с декоративной балюстрадкой по кромке. Гулко ступая по паркету, эсеры прошли библиотеку, оглядываясь по сторонам: пусто, никого. Двинулись дальше, не представляя, куда. Вышли в какой-то тёмный коридор — куда идёт, неведомо. Переглянулись, выбирая путь, и тут из-за одной из дверей донёсся очень обычный домашний звук — шумно прокатился смыв туалета. «Туда», — шёпотом сказал Филоненко, и не успели эсеры подойти к двери, как та открылась, и в коридор, шаркнув мягкими домашними туфлями, вышел человек, которого заговорщики не сразу и узнали — так непохож он был на самого себя, пиджачного, в галстуке, как все его привыкли видеть. Невозможно было представить, что этот невзрачный человечек с редкими во все стороны торчащими волосами, сонно подтягивающий пижамные штаны на пороге двери туалета, — это глава военного отдела Сергей Семёнович Маслов.
***
Во внутреннем дворе тюрьмы слышались чьи-то укрытые шумом дождя голоса, совсем рядом надсадно стучали капли по брезенту, укрывшему стопку досок. Периодически озерца на ткани переполнялись, и тогда на землю лился маленький водопадик. Никто не подходил к Нику не пытался окликнуть его или остановить – время словно замерло, и отразившийся к глубокой капле город застыл недвижно, словно бы спящее королевство из сказки.
Но вот мерный гул разорвало резкое ржание кобылы и усталый шепот кучера, успокаивающего лошадь. Ударив копытом прямо по луже, уставший стоять одр обрызгал грязной водой с ног до головы стрелка, вызвав у того сдавленный поток непечатных ругательств. Коротким смешком ответила укрытая крышей от дождя коляска экипажа – Александра Порфирьевича, пребывавшего в приподнятом настроении, сейчас все веселило.
В отличие от поручика, который раздраженно приказал начавшему оправдываться солдату заткнуться и не шуметь. Кучер, который, судя по манере общения с офицером, тоже был служивым, решил внести в разговор и свою лепту, извиняясь и за гужевой транспорт, и за напарника. Михаилу Васильевичу, впрочем, извинения были нужны что кобыле – пятая нога, так что кучеру тоже досталось на орехи за то, что не может справиться с одной скотиной, которая у нормального извозчика бы стояла смирнее попа на вечере.
Одним словом, всем сейчас было не до доктора Рощина. Никто и не обратил внимания, как исчезла из болезненно-желтого фонарного пятна часть неровно пляшущей тени. Всем не было дела до отделившейся от стены фигуры, нырнувшей за угол.
Животный мир Архангельска был явно на стороне спасающегося бегством: за углом стояла конура, о которую доктор чуть не споткнулся, но она оказалась толи пуста, толи, что вероятнее, судя по ржавой цепи и запаху мокрой псины, ее обитатель не испытывал никакого желания вылезать под дождь и драть глотку на дурака, мешающего спать.
Сам город тоже был на стороне Ника: дождь быстро размывал по грязи следы, укутывая в свой неумолчный шум чавкающие по земле и шлепающие по лужам быстрые шаги. Ни единого звука не донеслось до стоящих вокруг экипажа. И только спустя некоторое время ветер-шутник, не желавший оставлять отчаянного беглеца без помощи, донес до Николая Борисовича отдаленное и злое «Ро-ощин! До-октор, мать вашу!».