Идея сформировать деревенскую милицию, которая могла бы укрепить британские позиции, оказалась тем самым камнем, брошенным в воду, от которого пошли огромные, все расширяющиеся круги. Деятельный Ламонт отыскал незаменимого Арновича, и они, устроившись вместе со старостой на кривенькой скамейке под старым, клонящимся к земле тополем, объяснили ему свою идею.
Деревенское начальство, наслушавшееся от соседей со станции, как народную дружину собирают французы, поминутно оглаживало бороду и теребило ворот парадной вышитой рубахи и, судя по унылому виду, соглашаться ни в какую не собиралось. Ламонт, хмурясь, убеждал, Арнович, настойчиво жестикулируя, переводил. Вскоре вокруг беседующих собрался небольшой круг деревенских, согласным гомоном приветствующих каждую фразу старосты Петра Кузьмича: в этом проявлялся весь восточный дух этих русских, привыкших все решать толпой.
Наконец британский сержант, уставший от непривычных для него препирательств, поднялся и, в раздражении добавив что-то, стукнул кулаком по дереву. Фраза эта произвела удивительнейший эффект: деревенские сначала замолчали, удивленно воззрившись на говорившего, а потом отозвались такими радостными воплями, что Уиллему, расположившемуся в “штабе”, все было слышно так, словно он был рядом со всеми.
Как выяснилось, “потомок великого русского поэта” в сердцах бросил фразу о том, что с оружием этим неуступчивые селяне смогли бы защищать себя и днем, и ночью, и тем разбил лед уверенности в том, что мягко стелящие британцы решили, уподобившись своим союзникам на Обозерской, взять под контроль все оружейные запасы деревни. Теперь же местные, убедившись, что их схроны потрошить не станут, сразу повеселели. Сержант, желая закрепить достигнутое, добавил, что деревенская милиция будет получать финансирование и британской казны – и это подняло авторитет союзников прямо-таки до небес.
Тут же состоялся импровизированный митинг, на котором влезший на лавочку староста Князев в компании двух крепких молодых парней, по виду – бывших солдат, произнес совершенно не вяжущуюся с его размеренным басовитым тоном зажигательную речь, призывая, видимо, поддержать доблестные британские войска. Слова его были ожидаемо встречены ликованием, после которого начался форменный хаос и светопреставление.
Пыль и палые листья стояли столбом, носились тут и там деревенские, шумели, ругались о чем-то. Беспорядки захватили даже Обозерскую, к вящему неудовольствию французского капитана. Впрочем, узнай он о подлинных причинах суеты, он бы взбеленился еще пуще. Само собой, жители станции и деревни приходились друг другу кто родичами, кто друзьями, и станционные, поняв, что могут спасти свои закрома от напористых пуалю, начали массово, хотя и аккуратно, передавать их деревенским, действуя по принципу: винтовка наша, человек ваш, а аглицкие денежки – пополам.
В общем, спустя не более часа после импровизированного митинга, перед побледневшим Ламонтом и смеющимся Арновичем выстроилась вооруженная толпа. Здесь были чуть ли не все малоозерцы, от мала до велика. Вон дородная тетка в цветастом платке стоит, сжимая винтовку словно веник, и завлекательно смотрит на британского сержанта; вон старый, шамкающий дед, нацепивший по такому случаю поеденную молью шинель времен крымской войны, пытается стать на вытяжку; чуть в сторонке ватажка совсем малых мальчиков и девочек, лет от восьми и до четырнадцати, стоит с винтовками, а перед ними с гордыми видом генерала расхаживает белобрысый и нескладный паренек немногим старше своего “воинства”...
И все эти люди, все, как один, изъявили немедленное и самое горячее желание защищать себя и свою малую родину с оружием в руках: за счет далеко не безразмерной казны взвода, само собой. Ламонт открывал и закрывал рот, шокированный этим балаганом, Арнович откровенно веселился, дружески пересмеиваясь о чем-то со старостой. Наконец сержант взял себя в руки и принял решение. Гаркнув во всю мощь своей луженой глотки: “Ти-иха!”, он приказал старосте и его добровольным помощникам выстроить толпу в некоторое подобие нескольких условных шеренг. Местные подчинились, после чего Грег прочел им короткую речь о том, что будут выбраны только самые лучшие, а остальные будут в резерве милиции: без содержания, но зато и без изъятия оружия. Народ в массе своей резко поскучнел, а те мужики, у кого, как они считали, был шанс попасть на английский паек, постарались расправить плечи и убрать животы, всячески стараясь изобразить из себя бравых солдат.
И, конечно, в стороне не остались и свободные от работы англичане. Подпирая стены домов и сидя на лавочках, солдаты смеялись и перебрасывались шутками, подчас весьма скабрезного содержания, глядя на деревенское воинство и потуги сержанта с ним совладать. А когда порядок и некое подобие строя были, наконец, наведены, Грег и пришедший без лишних просьб к нему на подмогу Грэм неторопливо пошли вдоль рядов.
При первом проходе из строя вытащили только человек пять, после чего сержанты, посовещавшись, снова начали обход, выбирая наиболее подходящий из оставшихся. Вопреки шуткам и советам своих подчиненных, ни одна женщина с винтовкой в число избранных не попала. Наконец, набрав два десятка человек, Ламонт решил, что теперь достаточно, и приказал остальным разойтись, что те, уставшие уже от ожидания, с превеликой охотой исполнили. Вооруженная кто во что горазд толпа потянулась по домам.
Сержант же явно решил действовать по принципу “куй железо, пока горячо”, и переговорив о чем-то со старостой и двумя его подручными, назначенными, судя по всему, отделенными командирами, взмахом руки отправил свежесколоченный отряд куда-то в сторону реки и леса. Русские, немного повозмущавшись для проформы, нестройной гурьбой выдвинулись на патруль, а усталый, словно в одиночку вагон артиллерийских боеприпасов разгрузил, Ламонт долго смотрел им в след. Потом сплюнул, пробормотал что-то и, расправив плечи, отправился разгонять собственных бездельников.
***
Прошло несколько часов с того момента, милиция покинула деревню. Вокруг царила спокойная, умиротворенная тишина, словно бы и не было вокруг войны. Ни подчиненные, ни местные, ни французы не тревожили новоявленного лейтенант-полковника, у которого внезапно оказалось избыточно много времени, которое он мог посвятить чему душа пожелает.
Шумели листья за окном, беседовали о чем-то негромко капрал МакНамара, рядовой Кадоган и местные жительницы, уполномоченные подготовиться к завтрашнему пиру. В соседнем дворе крепкий, не старый еще мужчина с резким хэканьем колол дрова, доказывая, что даже один человек может работать ничуть не хуже, чем машина. Идиллия!
Которая, впрочем, была нарушена знакомым громким топотом английских ботинок. Прогрохотав по лестнице, как стадо баранов, в комнату ворвался немного запыхавшийся, но довольно улыбающийся рядовой Фергюсон:
- Лейтенант-полковник! Сэр! Разрешите доложить! Там деревенские наши, вооруженные все, пленников ведут! Несколько десятков, не меньше!
Оттарабанив информацию, Фергюсон, занятый на работах по рытью окопов и подготовке контрэскарпа предмостного укрепления, мячиком скатался вниз и под все тот же громкий топот удалился, оставив своего командира в одиночестве.
Человек, как известно, предполагает, а Бог располагает. Стоило Уиллему выйти из дома, как к нему из тьмы овина выступило давешнее ночное белокожее видение. Но на сей раз как разительно она отличалась и от ночной тени, и от утренней девушки. Раскрасневшаяся, заплаканная, с листиками и стебельками травы в растрепавшихся непокрытых волосах, в перемазанной грязью некогда синей, а теперь грязно-зеленой юбке, сжимающая разорванную на груди белую рубаху... Левый глаз девушки почти заплыл, а под ним наливался синевой след от какого-то жестокого удара. С просительно-плачущими интонациями в рыдающем голосе она подскочила к шотландцу и, бухнувшись перед ним на колени, обняла ноги офицера и залопотала что-то, глядя на мужчину взглядом побитой собаки.