Что кричишь, юродивый?
Помолчи, братушка…
Нету больше Родины,
Померла, матушка.
Храбростью прославившись,
Верою и родом,
Да, померла — не справившись
С собственным народом…
Вряд ли этот молодой поляк, переминающийся перед Раушем с ноги на ногу, не понимал, что сейчас происходит – тем более после недвусмысленных, хотя и завуалированных, пояснений барона. Вряд ли вооруженные люди, собравшиеся перед домом, где мирно спит правительство, явились пожелать им доброй ночи, а значит, хорунжий на свою беду стал свидетелем грядущего переворота.
Прикусив нижнюю губу, Рыбка слушал убедительную ротмистра. На собеседника он не смотрел – взгляд молодого человека был направлен куда-то вниз и вбок, где в нервном свете качающегося фонаря маленькие капли дождя заканчивали свое падение, с неслышимым плеском разбиваясь кто о вязкую цепкую грязь, кто о мутные темные лужи, а некоторые – о некогда блестящие, а нынче испачканные все теми же мокрыми комьями архангелогородской земли сапоги путчиста.
К сожалению, история не донесла до нас чувств и мыслей Зигмунта Рыбки, оказавшегося в той ситуации, где все известные ему уставы и наставления, приказы и распоряжения, знания и науки помочь не могли. Младшие офицеры Русской Императорской армии, одним из которых мог стать несостоявшийся юрист, приучались быть инициативными в отсутствие старшего командования, самостоятельно принимать решения, а приняв, следовать плану, лишь корректируя его с учетом динамично изменяющейся ситуации. Но разве это могло помочь? Хорунжему оставалось воззвать только к самому взыскательному и беспристрастному судье – своей совести.
С одной стороны, стоящие перед ним офицеры сотоварищи готовили переворот, восстание против какой-никакой, а законной власти. Однако поляки и сами не раз и не два бунтовали, так что восстание не было для Рыбки чем-то априори предосудительным. К тому же кто был в правительстве? Гражданские говоруны, в основном мало кому ранее известные и мало на что годные. А с другой стороны баррикад стояли братья-офицеры. Вот только не такие же ли русские офицеры топили в крови попытки сделать Польшу снова независимой?
Зигмунту вспомнилась одна хорошая поговорка: «куда не кинь, всюду клин». Вот она-то сложившуюся ситуацию описывала лучше всего. Ни одна из сторон не вызывала у него большой любви, но и ненависти точно не вызывала. Надо было решать, и быстро – собеседник вряд ли удовлетворится долгими размышлениями. Можно было бы поднять шум, начать стрелять и оповестить спящих об угрозе – и погибнуть. Можно было бы отступить и, как только заговорщики скроются во тьме и дожде, бежать хоть к пану пулковнику Соллогуб-Довойно, хоть к пану полковнику Донопу, хоть к самому пану генералу Пулю с вестью о восстании. А можно было последовать совету этого уверенного русского.
Зажмурившись, хорунжий с нажимом провел пальцами по мокрому от дождя и внезапно выступившего пота лбу, спустился по изгибу уха, дернув себя за мочку. Выдохнул прерывисто, желая, чтобы все это оказалось всего лишь сном, и он снова оказался на неширокой улице только в компании своих жолнежей, и открыл глаза. Не помогло: офицеры никуда не исчезли.
Опустив голову, словно стыдясь своих слов, Рыбка выдавил:
- Я вижу, что вы порядок не нарушаете, а комендантский час нарушили по важной причине. У меня нет оснований задерживать вас. Делайте то, что должно, и будь, что будет. И дай Бог, чтобы у вас нашелся свой Пилсудский. Честь имею.
Козырнув Раушу, он, повернувшись к солдатам, отрывисто бросил: «Patrol! Kontynuujemy objazd. Za mną!», и вскоре скрылся со своими людьми в ночной темноте.
А тем временем за спиной у Рауша и Миллера послышались чьи-то размеренные, уверенные шаги. Увидев, что поляки уходят, Чаплин не стал ждать возвращения переговорщиков, а сам, напрямую через лужи, направился к ним. Когда он оказался под светом фонаря, офицеры смогли увидеть довольную улыбку на лице командующего:
- Поздравляю, барон! Вы изгнали панов, все тихо, а значит – план в силе. Доложите кратко и пойдем.