Распрощавшись с Пулем, Степан Яковлевич покинул кипящее бурной жизнью американское посольство, провожаемый несущимися вслед ругательствами какого-то янки, который, пытаясь разминуться с выходящим Миллером, уронил себе на ногу ящик с клеймом «G.I.». Солдата никто не пытался даже остановить: в царившей вокруг атмосфере хаоса это не было чем-то из ряда вон выходящим. Вокруг суетилось, ругалось, перетаскивало снаряжение множество бойцов, и этот маленький эпизод остался без внимания суетливых офицеров, пытавшихся командовать выгрузкой.
Как вскоре выяснилось, американцы на пути Степана сегодня не закончились. Достигнув вскоре под все так же мерзко накрапывающим дождиком двухэтажного деревянного дому на Лютеранской, где томились под практически домашним арестом ротмистр Берс со свитой, эсер увидел знакомую оливковую форму. На счастье Миллера, англичане сегодня уступили пост новоприбывшим союзникам, и ДжиАй, не разобравшиеся еще в обстановке в этом загадочном городе, мало помалу превращающемся в новый Вавилон с двунадесятью языками, чинить препятствий к посещению арестантов не стали.
Ражий сержант, косая сажень в плечах и пудовые кулаки, командовавший охраной горцев, никаких указаний по поводу визитеров не получил, а уверенный вид русского убедил его, что тот в своем праве. Впрочем, перед тем, как пропустить Степана с подворья под крышу дома, он устроил тому короткий опрос: кто таков, в каком чине, где служит, с какой целью прибыл. После каждого ответа этот медведь с тремя серебряными шевронами на плечах мусолил погрызенный карандаш и записывал слова посетителя в потрепанный ежедневник. Наконец, удовлетворившись ответом, он махнул рукой: «Проходи!», дескать, а сам, зевнув, отправился ко стоящему во дворе сарайчику, который использовался как караульное помещение.
Пройдя через сени в светлицу, Степан еле разминулся с подпирающим косяк лысым кавказцем с темной, чуть курчавой бородой. Судя по наглому виду горца, тот с радостью бы пошел на конфликт, если бы Миллер случайно задел его. Этого не случилось, и поэтому в спину мужчине полетел презрительный свист.
А тем временем перед бывшим штабсом оказалась обширная светлая комната, где в которой тесно было от обитателей. Кто-то спал, укрывшись буркой, кто-то сидел, сложив ноги по-турецки, кто-то беседовал. А за столом у окна сидели трое. По левую сторону – тонкокостный юноша с поразительно большими грустными глазами, смотревшийся в бурке, накинутой поверх партикулярного костюма несколько комично; по правую – строгий сухощавый мужчина с тонкой щеточкой светлых усов и водянисто-серыми глазами; а в центре – невысокий крепыш в черной бурке с серебряными газырями и ярким «Станиславом».
Сидящий в центре, видимо, и был ротмистром Берсом – потому что больше никто погонами полковника британской службы не щеголял. Развалившийся вполоборота на стуле, с широко расставленными ногами, пышноусый и заросший густой бородой, он производил впечатление диковатое. При виде Миллера Берс широко развел руки и со скабрезной улыбкой поприветствовал визитера:
- К нам пришли Степан Яковлевич дорогой!, - любезный тон его внезапно сменился на грозный рокот, - Так что тебе надо, гяур, верный слуга заточивших храбрых джигитов подлецов!?
Со всех сторон раздались смешки, а ротмистр тем временем продолжил снова доброжелательным тоном, плохо скрывающем издевку:
- Но мы не имели чести быть друг другу представлены. Перед вами – командующий этими славными воинами полковник Берс, князь Эристов. Слева, - кивнул он на юношу, - корнет Лермонтов, мой адъютант. Справа, - аналогичного кивка удостоился мужчина в армейской шинели, - поручик граф Ребиндер, мой квартирмейстер. А этот офицер, - указал он на подошедшего к столу высокого статного кавказца с коротким ежиком седых волос, - мой начальник штаба подполковник Хетагуров. Прошу любить и жаловать.
Итак, - сцепив руки в замок, Берс подался вперед, - что тебе от нас нужно, Степа? Подумай хорошенько, прежде чем ответить, потому что мы о-очень обидчивые. Если что, ты знаешь, где дверь.