Китаец усмехнулся на пантомиму Мухина, но, чего тому требуется, сообразил.
— Muji meiyoule. Yijing ba tamen dou chiwanle,
(Куриц нет. Всех съели уже) — деловито заявил он, сделав отрицательный жест руками. —You guantou. Niurou! Hen haochi!
(Есть консервы. Говядина! Очень вкусно!) — и по выражению этой фразы и по тому, что на последних словах он поднял руку, выставив большой палец, стало понятно, что какую-то еду он принести всё же согласен.
Он обернулся к своим, принявшись раздавать распоряжения. Китайцы снова загалдели на своём, выясняя, кому куда идти и что нести, но в конце концов двое из них, плосколицый плюгавый мужичинка в душегрейке и другой, растерянный паренёк в русской барашковой шапочке и замызганном, мешковато висящем свитере с повязанным на шее женским оренбургским пуховым платком, переругиваясь, направились в дом.
— Deng zhe’er!
(Жди тут!) — строго сказал рябой китаец, показав на землю под ногами Мухина. Было ясно, что он сказал ждать здесь. Те двое ушли, опиумщик-переводчик бессильно опустился на измятую траву у чёрной бревенчатой стенки сарая, уткнул голову в колени и, кажется, полностью ушёл в себя. Ещё один, коротко что-то сообщив остальным, закинул на плечо винтовку и пошёл по двору, вертя головой, что-то высматривая. От нечего делать принялся рассматривать двор и Мухин.
Раньше хутор, судя по всему, принадлежал какой-то зажиточной семье — то ли кулаков, получивших здесь отруб по столыпинской реформе, то ли старожилов, поселившихся в этом северном лесном углу в незапамятные времена. Мухин был городским человеком, но и он мог видеть, что большой дом, с белёными резными наличниками и безоконной половиной под скот, и три сарая вокруг, и овин с гумном в сторонке — всё это говорило о достатке прежних владельцев. Сейчас же хутор выглядел, как после тяжёлого, злого кутежа — одно из окон в доме было выбито, на середине двора, как в каком-то кочевом стане, над костром дымился чугунный котёл, от которого, когда на Мухина задувал ветер, несло горячей мясной похлёбкой, у завалинки были разбросаны пустые консервные банки, рядом к стенке дома был прислонён продырявленный многими выстрелами медный таз, на днище которого была углём намалёвана рожа. В полной тяжёлой, ледяной жижей луже на разъезженном телегами пути через двор лежал ком из замазанных грязью, пропитавшихся водой одеял, рядом валялась разбитая керосиновая лампа, пустая штофная бутылка из-под водки. Какие-то ещё цветастые тряпки там лежали: присмотревшись, Мухин узнал в них разодранный сарафан. На отдельном столбе посреди двора раньше висела рында — чугунная доска; сейчас она была сорвана, валялась в грязи, рядом с ржавым ободом разбитой бочки; обрывок верёвки так и болтался на столбе, будто после неудачного повешения. Сложенная у стены одного из сараев поленница была развалена: полена до половины рассыпались по земле, лежали в беспорядке. Один из китайцев, до того наблюдавших за Мухиным, решил подкинуть дровишек в костёр под котлом и, обменявшись со своими парой гортанных фраз и подозрительно оборачиваясь на матроса, взял пару колотых поленьев с земли, прошёл к костру, присел на корточки.
Мухин обратил внимание, что в липкой жирной грязи остались следы, будто по земле что-то волокли. Следы вели к овину, широкая деревянная дверь которого была приоткрыта, но овин был далеко, и матрос не мог разглядеть, что там.
Наконец, на крыльце появился посланный за едой паренёк с женским платком на шее (второй китаец куда-то пропал). В руках он нёс четыре золотистые жестяные банки с консервами. Он передал их внимательно наблюдавшему за Мухиным рябому китайцу, тот показал одну банку матросу.
— Ni kan! Niurou! Hen haochi!
(Смотри! Говядина! Очень вкусно!) — повторил он, показывая на русскую надпись. —Gei wo nide liudan,
(Давай свои гранаты)— протянул он свободную руку за гранатами.