***
Молчание доктора было воспринято за согласие. Александр Порфирьевич удовлетворенно кивнул и, сцепив руки в замок, откинулся на спинку сиденья, всем видом своим выражая глубокое удовлетворение.
- Итак, вы, как я погляжу, согласны. Прискорбно, прискорбно, когда такое происходит с уважаемыми, ах, людьми, верно? - помощник Старцева наигранно вздохнул и сощурился.
Так вот, интересуюсь я этим не праздно. Во имя… я бы сказал «великой цели», но оставим патетику другим. Во имя нашей задачи и сохранения хоть каких-то остатков России этого больного старика надо изолировать от общества и отправить на лечение куда-нибудь подальше. Кстати, вы не знаете, Николай Борисович, есть ли в САСШ хорошие лечебные воды или какие другие курорты?
Я полагаю, что вы, как опытный медик, могли бы обнаружить душевную эту болезнь и засвидетельствовать ее. Мы отправим больного на лечение и вы, ежели пожелаете, например, сможете его сопровождать и держать, так сказать, руку на пульсе, чтобы он не выкинул какой фортель. Согласитесь, от такого всем будет только лучше: и ему, и вам – ведь именно в соответствии с указаниями нашего больного вы познакомились с тюремной жизнью. Кстати, это у вас в первый раз? Я так понимаю, вы сочувствуете эсерам, верно? И как давно, ежели не тайна?
Но я отвлекся.
Ведь, - Александр Порфирьевич задумчиво повел рукой, убеждая толи собеседника, толи самого себя, - это не подлость и даже не преступление. Это действительно помощь и запутавшемуся в себе и в том, что он должен, человеку, да и всему городу, причем малой и весьма изящной ценой. Summa summarum, доктор, - мужчина сделал паузу. Очень неприятную, признаться, паузу, - вы ведь поможете?
***
Лукошков покосился быстренько на Чаплина, и, убедившись, что тот, не оглядываясь назад, следует, как сказали бы флотские, прямым курсом к цели, бросил короткий недовольный взгляд на Рауша. Еще бы! Барон своим «советом», прозвучавшим скорее, как команда, показал себя форменным «корнетом» - но был старше по званию и имел на то право, да и указание свое сделал по-семейному.
Тут мы позволим себе сделать короткое отступление от нашего повествования и сказать пару слов об обычаях гвардейских офицеров, раз уж немало из них приняло участие в Чаплинской эскападе. Так, в Николаевском кавалерийском училище, альма матер большинства гвардейских кавалеристов, которые называли ее Славной школой, было принято, чтобы юнкера старшего года обучения, именуемые на жаргоне «корнетами» брали шефство над первогодками, каждый – над своим. Приказания своих «корнетов», причем абсолютно любые, считались для первогодок – «зверей» не просто обязательными, а чем-то сродни Откровения, словно старший товарищ был в одном лице и царь, и Бог и воинский начальник. Все это назывлось простыми емким словом «цук». Но год проходил, вчерашние «звери» сами становились «корнетами» и получали своих подопечных, а потом еще год – и по две долгожданные, заветные звездочки на плечи.
Покинув же стены Славной школы, молодые офицеры становились членами большой гвардейской семьи, где помощь брату-гвардейцу считалась не просто обязанностью, но святым долгом. Старшие могли по-отечески учить младших, а те, в свою очередь, всегда могли прийти за советом и поддержкой. К тому же, как любили повторять гвардейцы, «и жили дружною семьею солдат, корнет и генерал»: и действительно, свежепроизведенный корнет мог обращаться к генералу на «ты» и это моветоном не считалось (хотя, конечно, этим не злоупотребляли).
В пехотных училищах (за исключением, пожалуй, Павловского) все было попроще и не столь формализовано, как в Кавалерийском, но общий посыл был близок. Уроженец Шенкурского уезда, бывший гимназист поручик Лукошков, хоть и окончил лишь краткие курсы 1-й Петергофской школы прапорщиков, за два года службы в лейб-гвардии Московском успел проникнуться корпоративным духом гвардейского офицерства и воспринимал Рауша как раз в полном соответствии с ним: как строгого старшего брата, на которого можно, если что, и позлиться, но которого следует слушать.
Но следующие слова штабс-ротмистра успокоили молодого офицера, и насупленный взгляд чистых голубых глаз, который бывает только у родившихся на Севере, просветлел – словно тучки ушли. Впрочим ответил он также шепотом, не более громким, чем у самого Константина:
- Барон, победим наших внутренних поляков, в местном подобии Кремля сидящих, тогда и за возврат всего остального примемся. Пускай эсеры, но они не знают меры, - юноша хохотнул немудрящей рифме, - а значит, и нам ее знать не след. К тому же за спасение от леваков барышни нас не забудут…
***
К счастью, об упадочнических настроениях своего заместителя Максимилиан Максимилианович не подозревал: а то ему бы стало совсем дурно. Пули Филоненко не боялся, равно как и мук совести от того, правильно ли они поступают. Но, привыкший ораторствовать и двигать других людей, как фигуры, он несколько отвык от того, что некоторые дела приходится делать самостоятельно, и переживал и за свою судьбу в случае провала предприятия, и за свое будущее в случая победы: уж слишком у него шатко положение среди офицеров. А ну как они избавятся от него и его сторонников также, как от Чайковского сотоварищи?
Именно поэтому беспокоимый своими темными мыслями Максимилиан Максимилианович, всегда такой бдительный к перемене выражений и интонаций других людей, не вглядывался в лицо Степана, и упустил терзавшие его сомнения. Зато деловые, четкие вопросы Миллера заставили его несколько приободриться, и отвечал он уже безо всяких ноток задумчивой неуверенности, вновь став самим собой: самодовольным, самоуверенным и упрямым, берущим харизмой там, где другие со своими логическими выкладками пасовали.
- Мы здесь – для придания левости и легитимизации переворота. Как старика Сотоварищи задержат, мы с тобой, именно мы должны подготовить обращение и к населению, и к союзным правительствам, дав понять, что это не монархистский переворот, а и внутрипартийный тоже. И к тому же предать этому великому безобразию вид не преступный, - тут Филоненко криво усмехнулся в усы, став неуловимо похожим на гётевского Фауста в постановке театра какого-нибудь Мценского уезда, - но самый что ни на есть справедливый: внутрипартийные перевыборы, правительство сложило с себя ответственность, так как не имеет сил и опыта руководить войсками – а сейчас все мысли и души должны быть посвящены только свержению большевиков… В общем, не порочить их, а превозносить нас. А со Стариком есть своя, отдельная мысль, которая, если повезет, позволит нам еще больше упрочить позиции.
И вот тогда можно вист. Наших сторонников в городе гораздо больше, и против оголтелого монархизма они поднимутся с винтовками. Ведь за возрождение былого только офицеры да некоторые деревни поморов-старообрядцев, а простому Ваньке-стрелку этого даром не надо. Ему скажи «царь», и он сразу начнет чувствовать себя бесправным полурабом. А мы – революция, мы защищаем сладкое для них слово свобода, да к тому же придаем видимость демократичности для общения с теми же американцами и французами.
Гарантий Чаплин, - скривился эсер, - никаких не дал, кроме слова, ну да и я не обещался не делать ничего, что не было бы согласовано с ним. А вот со Старцевым мы неплохо побеседовали и решили поделить министерские портфели пока что пропорционально между кадетами и военными с одной стороны и нами с другой. Кроме управляющего военным отделом – он априори чаплинский. А потом, после выборов, кабинет сформируем в соответствии с итогами голосования из губернских гласных и назначенцев от нашего флотского диктатора. И если он поставит управляющим отделом, например, внутренних дел военного – а так наверняка и будет, причем не заслуженного усача, отрастившего себе афедрон в тылу, а кого-то из своей клики молодых да рьяных, то к кому пойдут за поддержкой гласные? Верно! Сейчас для толпы поменялись одни эсеры на других: то есть внешне все по-прежнему. Но если меня с тобой уберут… Сам понимаешь.
Ну а союзники, - Филоненко снял шляпу и пригладил свои тщательно уложенные (словно на светский прием собрался!) волосы, - то они наверняка не будут устраивать контрпереворот и еще сильнее раскачивать лодку. Если правительство слабо настолько, что не смогло удержать власть, то такое правительство никому ни к черту не нужно. Чаплин с Пулем-то, конечно, попугайчики-неразлучники, ну а мы как раз на Фрэнсиса и иже с ним и будем опираться. Под эгидой убеждения, что наше участие в перевороте было единственной возможностью соблюсти баланс интересов у власти и что мы – единственные, кто может противостоять этим, - кивнул он в сторону офицеров.
Я понимаю твои опасения, но и ты пойми: союзничкам на текущем этапе нужно сильное правительство, способное удержать в руках освобожденные земли. Иначе продвинутся инглизы вперед, а у них за спинами раздадутся выстрелы. Оно им надо? Нет. Внутренние беспорядки – враг торговли. И если мы убедим их, что лучшее для них решение – это принять произошедшие изменения, то никаких угроз вроде приведенных тобой и в помине не будет. К тому же мы ратифицируем все предыдущие договоренности правительства Чайковского с ними – смысл им лишний раз суетиться?
А мирится со Стариком… Я думал об этом, друг мой, но понял, что это не выход. Он гордо пойдет на плаху, только бы не изменить революции, а соглашение с Чаплиным именно такая измена для него и есть. К тому же когда победитель вместо празднования своего успеха предлагает компромисс, то это значит, что победитель слаб и ему можно диктовать свои условия. А Чаплин быть свадебным генералом не захочет, как и не захочет снова быть под Стариком. Вот тебе и находит коса на камень. И тут уж, мы с тобой же это решили, помнишь, уж лучше пожертвовать Иколаем Васильевичем, чем силой армии.
Но чу! Кажется, мы пришли.
***
И верно – пришли. Из темноты наконец возникло общежитие правительства: темное с занавешенными окнами. Вокруг царили тишина и спокойствие – охраны не было, и даже городские нищие, шестым чувством ощущавшие опасность, попрятались. Все напряглись, даже тихие разговоры смолкли. И только неугомонный Ганжумов сказал таким тоном, словно произнес эпитафию:
- И прошли они в их аул, укрытые покрывалом из ночи, и перерезали всех от мала до велика, кто мочится стоя, и кто выше оси тележного колеса…
- Князь, заткнитесь, - бросил Чаплин и прошел чуть вперед. Филоненко, на правах второго лидера, стал рядом. – Господа, сейчас…
Что было должно произойти «сейчас» осталось неизвестным. Из тени в неверный свет фонаря выступили четыре фигуры с винтовками на плечах и замерли, увидев, в свою очередь, заговорщиков. Чаплин замолчал, вглядываясь в солдат и пытаясь понять, не засада ли это. Но буквально через пару секунд лицо его разгладилось: характерные шапки выдавали в новых действующих лицах союзников – польский патруль.
- Вот только поляков нам не хватало, - зло бросил кавторанг и повернулся к Раушу, - Барон, - узнайте, что панам надо и попросите их идти своей дорогой. Нам с ними тут разлады с ними ни к чему. Только заклинаю – будьте корректнее. Они, мать их, союзники.
- Степан Яковлевич, ты тоже поприсутствуй, помоги господину барону, ежели потребуется, - Филоненко даже в такой малости не хотел уступать Чаплину.
Поляки (а это и правда были именно они) стояли молча, настороженно взирая на группу солдат и понимая, что они умудрились вляпаться во что-то совсем мерзкое. Надо было быть последним дураком, чтобы не понимать, что ночной визит вооруженного отряда к дому, где спит правительство, вряд ли вызван желанием попить чайку и посплетничать о делах их скорбных. И что предпринять в такой ситуации, командир патруля не знал.
Формирующийся в Архангельске и Коле Польский легион на Севере, более известный как Мурманчуки, всегда держался наособицу, взаимодействуя по большей части только с англичанами, и то вынужденно. И, хотя некоторые части легиона воевали сейчас на передовой, его командир полковник Соллогуб никогда не скрывал, что основной целью его является сбор максимального количества подданных возрожденной Второй Речи Посполитой и эвакуация их домой из охваченной разрухой России. А коли ради этого надо повоевать с большевиками – так почему бы и нет? Политически польский легион никакой из сторон архангельского тихого противостояния не поддерживал, но в кулуарных разговорах легионеры не раз высказывались, что военная власть – лучшая власть, потому что иначе чем саблей и пикой в такие неспокойные годы свое не удержать. И у другого не отобрать.