Закончив с Викентьевым и Кузнецовым, товарищ Бессонов впал в глубокую задумчивость. Продолжалась она что-то около пяти минут или около того. Ситуация, как он, впрочем, и сам ранее предполагал, была далека от идеальной, очень и очень далека.
Жаль, конечно, что Романов не согласился поучаствовать в допросе телеграфиста, чтобы из первых уст узнать о подступающем к городу неприятеле. Впрочем, новость об идущих к Шенкурску мятежниках и интервентов чекист мог донести до комиссара и сам. И, если на то пошло, то и с товарищем Боговым ему тоже следовало переговорить. Тому следовало узнать, что его оппонент по пьяной ругани, перелетающей от стола к столу за десятки и сотни верст благодаря чудесам и новаторству современной техники, был не совсем тем, кем казался.
Вообще, о том, что этот "Вадимка" так или иначе водит Василия Богового за нос и пытается под видом перебранки разговорить ему язык, Бессонов начал подозревать ещё вчера. Тем не менее тогда он решил не озвучивать эти свои предположения.
Во-первых, он боялся показаться голословным паникёром и занудой. Во-вторых, не желал создать у товарища секретаря исполкома впечатление, что не только Романов с его юношеским максимализмом, но и вообще все обитатели парохода ополчились против него. Не желал показаться Боговому кем-то, пытающимся подорвать его авторитет. Всё же им дальше ещё работать вместе.
Теперича, как кажется, откровений уже не стоило так бояться. По утру голова у товарища секретаря, вероятно, была уже более светлая. К тому же с показаниями Викентьева на руках Бессонова уже никак нельзя будет назвать голословным. Да, он мог донести свою неприятную правду до младшего Богового уже без каких-либо опасений.
Чего там, зная пароль Викентьева и то, что "Вадимка" пытается выудить из Василитя Богового секретную информацию, всю эту историю ещё можно было как-то развернуть к вещей выгоде и благоденствию Красной армии...
***
Но всё по порядку. Сначала Андрей Бессонов подозвал к себе Глеба и поделился с ним соображениями по поводу истинных отношений архангельского "Вадимки" и товарища исполкомовского секретаря.
Здесь нужно сделать некоторое пояснение. Нет. Не то, чтобы Бессонов боялся, что его молодой помощник не способен сложить дважды два. Также он никоим образом не подозревал Глебушку в глухоте. Чекист исходил из того, что его коллега так же, как и он, услышал и понял все то, что им троим рассказал Лавр Викентьев. Бессонов также ни в коей мере не хотел обращать Глеба к каким-то подозрениям или недоверию в отношении товарища секретаря. Нет, Бессонов проговорил молодому Мартынову все эти свои мысли и умозаключения исключительно для того, что показать ему некоторую перспективу. Для того, чтобы сделать свой дальнейший тезис более наглядным. А тезис тот заключался в следующем:
— ...Мы можем сколько угодно корить товарища Богового за неуместное панибратство с его архангельским "другом". Но это уже ничего не изменит. Гораздо более важно, что мы можем принять всю эту историю не просто к сведению, но взять на вооружение. Как? Каким образом? Здесь и сейчас! Все же, что она нам показывает? Что люди, буде они в подпитии или если они потеряли контроль над своими эмоциями ещё по каким-то причинам, всегда рискуют сболтнуть — ну, или в случае Василия Богового телеграфировать — что-то лишнее. Провокаторы царской охранки знали это. Мятежники в Архангельске тоже знают, раз уж усадили этого "Вадимку" за аппарат не просто принимать послания Викентьева, но ещё и переругиваться с нетрезвым секретарём шенкурского исполкома ночь за ночью. Когда люди ругаются между собой, они ведь не особо помнят, о чём говорить следует, а о чём нет. В таких случаях ради красного словца или чтобы унизить противника, чтобы показать ему что его песенка спета, мы не раз готовы сказать что-то такое, о чём в других обстоятельствах предпочли бы смолчать.
Андрей Бессонов дал своей импровизированной житейской максиме повисеть в тишине и прозрачном воздухе секунду-другую, а затем продолжил, переходя к конкретике:
— Взять, к примеру, господина Кузнецова. Вчера он был ранен, всю ночь он провёл в застенках, готовясь к жестокой казни и несвоевременной кончине. Сегодня утром перед ним забрезжил свет надежды, так? Какое разительное преображение мы наблюдали на его лице! Старые поэты любили писать об узниках, освобождаемых рукой Провидения из затхлых темниц, и о том, к каким высотам в эти мгновения и минуты воспарял их дух! Господин Кузнецов ещё не вполне свободен, конечно, но все же свет забрезжил в его окошке! Полная ужасов ночь сменилась лучезарным светом дня с его новыми надеждами и обещаниями величия! Так что все эти старые слова и оды об исступлении и экзальтации, мне кажется, по крайней мере в какой-то степени, применимы и к нему.
Бессонов наклонился к Глебу поближе и помахал рукой в пространном жесте, то ли изображая рвущуюся к свободе райскую птицу, то ли отгоняя от них двоих какой-то дикий, дивный и чрезвычайно опасный в этой своей дивности и дикости мираж.
— В какой-то мере он пьян воздухом свободы, да? — улыбнулся большевик.
— Пьян и самоуверен, м? Помнишь, как он только что съязвил тебе, м? Ты не можешь не помнить, мне кажется, что это покоробило тебя! Помнишь, как он — так внезапно для себя! — почувствовал у себя под ногами какую-то опору, почувствовал какую-то силу на своей стороне. Как он начал требовать для себя преференций и "хорошего обращения". Как он начал грозить нам, обещая, что всякий вред, падший на него, семидежды отзовется на шкуре бедного товарища Иванова?
— Мне кажется, что он сейчас ровно в том состоянии духа, в котором товарищ Боговой был вчера, когда ругался со своим архангельским "Вадимкой". В таком состоянии, когда, буде к человеку применён правильный подход, он может сболтнуть что-то лишнее.
— Потому я скажу, что нам пора изобразить из себя трусов и дать господину Кузнецову то "хорошее обращение", которого он так хочет. В частности провести его к человеку, который вчера наложил ем повязку, дабы тот вновь её осмотрел. При этом отвести его на перевязку должен ты, Глеб. Мне кажется, что ты также должен спросить у Кузнецова, не желает ли он чего-нибудь ещё: чего-то в пределах разумного, конечно, но такого, что могло бы скрасить его дальнейшее прибывание в трюме.
— Почему именно ты? О, все просто. Как то часто бывает между молодыми людьми — особенно между молодыми людьми с крепкими и противоречащими друг другу идеалами — между вами возникла быстрая и ярая неприязнь. Разве я не прав? Что-то такое было бы только естественным. Прости уж меня за, возможно, неприятную тебе аналогию, но вы с Кузнецовым вполне можете быть, как наш товарищ Боговой и этот его контрреволюционер из Архангельска! Оставь вас наедине, искра пробежит между вами, и вы начнёте ругаться, стремясь возвысить свои принципы и унизить принципы другого. Что, разве тебе не хотелось бы сказать Кузнецову по существу, что ты о нём думаешь? Я думаю, что и ему хотелось бы. Особенно сейчас, когда он начал чувствовать на языке вкус ещё не обретённой свободы. Если он тот человек, которым я его представляю, то та малость, что прийти обслужить его и выслушать его требования, послали именно тебя, покажется ему чрезвычайно вкусным аперитивом. Все же не кого-то там шлют к нему с поклоном, но его главного врага в нашем стане! Ты, Глеб, я скажу, должен спуститься в трюм как можно с более кислым выражением лица и как можно наглядней демонстрировать, насколько тебе претит это задание.
— В любом случае, когда огонь самомнения господина Кузнецова будет должным образом раззадорен, тебе, Глеб, следует сказать ему, что ты на самом деле о нём думаешь. Выслушать его ответ. Сказать что-то ещё со своей стороны — я не могу дать тебе для этого какой-то речитатив, все должно быть естественно. Слово за слово, вы вступите в перебранку, как Василий Боговой с "Вадимом Архангельским"... Может быть, в ходе этой перебранки наш молодой герой скажет чего-то, чего ему не следовало бы говорить. Может нет. Но я точно говорю что-то и так уже слишком много... Я думаю, ты понял канву моих мыслей. Двух соседей Кузнецова мы на время осмотра раны, конечно же, выведем из трюма. Чего им там толпиться? Пусть изложат свои вчерашние показания Валерьяну в письменном виде... Итак, что ты думаешь, товарищ Мартынов?