Ник был более, чем ошарашен. То есть, он хотел выбраться отсюда, его заключение, уже сам тот факт, что он был посажен по причине идиотского рвения следователя, место которому на каторге, если очень повезет, был для него более, чем ужасен. Весь мир Ника перевернулся, его вера в некую надежность, разумность и даже честность людей, как объективное и присущее изначально всем людям душевное качество, получила приличный удар под дых. И, скорее всего, от этого удара ей не оправиться уже никогда. Он встал. Вспомнил о старом фельдшере, впрочем, он никогда о нем не забывал, но, даже если ему и предоставится случай попросить помочь, то не сейчас и не здесь.
- Всенепременно, - сказал Ник. - Я не то, чтобы не нуждался в отдыхе, но меньшее, чем я могу отблагодарить вас, это исполнить вашу просьбу.
И тут мерзкий, тоненький голосок, внутренний голос Ника, которого он бы предпочел не слышать вообще, а сейчас, в особенности, гнусавенько так напел ему, что де господин бывший присяжный поверенный, вовсе не освобождать доктора Рощина явился, а лишь только пряником попытаться выведать то, что палачи не выпытали кнутом. И, ошарашенный событиями последних часов, доктор Рощин не знал, верить ли этому иудину шепоту, или же твердо и решительно отодвинуть его в темноту, во мрак подсознания, где самое ему и место.