— Эй, ходя! — закричали китайцу бойцы, полезли к нему. — Ты чё там?
Китаец, очевидно, собирался застрелиться, — сидел на дереве, уперев ствол карабина в щёку, шевеля большим пальцем разутой ноги над спусковым крючком; поэтому-то он, отрешённый от происходящего вокруг, сперва не услышал приближения красноармейцев. А когда услышал крики, испуганно обернулся, увидел, как шумно лезут через мокрые кусты и подлесок к нему какие-то люди, вскрикнул, дёрнулся и — выронил оружие в чёрную воду, струйками расходящуюся от гребёнки опущенных в воду голых еловых сучьев. Китаец очумело вскрикнул, запоздало нагнулся за утонувшим карабином, не удержался — и, с хрустом сломав сухой сук, обдирая с елового ствола рыжую древесную труху, повалился вслед за оружием в воду, подняв фонтан брызг. Бойцы расхохотались, шумно загалдели:
— За винтовкой нырнул, дурак!
— Поздновато, братец, купаться!
— Потонет же! Лови ходяшку!
— Я в реку не полезу, братцы!
Проплыв под бревном, китаец вынырнул, бестолково барахтаясь; его, как мячик над волнистой, пенистой поверхностью тусклой студёной воды потащило обратно по направлению к хутору, мимо сизо-зелёно-чёрной еловой стены другого берега, мимо высыпавших к речке гогочущих красноармейцев. Макаров, держась за еловую лапу и повиснув над водой, протянул ему было руку, но ходяшку пронесло течением дальше, — только мокрая голова с бледным как у покойника лицом болталась в воротнике пены, брызгах. Шагов через двадцать ходяшка всё-таки выгреб на мелководье к глинистому обрывчику, как раз у которого в числе прочих стояли Смирнов с Окладниковым. Отплёвываясь и кашляя, весь мокрый, с хлюпающей в одном сапоге водой и другой босой ногой, в городских клетчатых брюках, драных на штанине, в липнущей к телу рабочей блузе, он на четвереньках выполз под обрывчик, поднял ничего не понимающий, бессмысленный взгляд на стоящих сверху красноармейцев.
Тимошка Иванов, не переставая смеяться, опустился на корточки, подал китайцу руку, помог ему взобраться — с первого раза у ходяшки не вышло, он заскользил ногами по полужидкой скользкой глине, упал, перепачкал мокрую рубашку, штаны. Наконец, забрался, тяжело дыша, остановился промеж собирающихся вокруг него хохочущих, добродушно хлопающих его по плечам красноармейцев. Весь мокрый, китаец только непонимающе озирался по сторонам, стуча зубами, обхватив себя за плечи.
— Ну чего, ходя? — потрепал его по мокрой бритой голове с обвислой, как мышиный хвост, смоляной косичкой на затылке Андрюха Макаров, заглядывая сверху вниз — китаец большинству рязанцев не доставал до плеча. — Ходя-ходя?
— Haode, haode, — бессмысленно повторил тот.
Красноармейцы веселились: похоже, это происшествие с незадачливым самоубийцей подняло их настроение, заставило на время забыть и о недавней стычке, и о голоде, и о будущих опасностях: все видели — вот этому бедолаге сейчас хуже, чем им: даже застрелиться не сумел, только промок весь, болезный, вон как дрожит! Снимать шинель, чтобы накинуть ему на плечи, никто, однако, не спешил — зато Саня Соловьёв добродушно протянул ему зажжённую папиросу, почти насильно сунул в дрожащие от озноба губы китайца.
— Братцы! Братцы! — вдруг крикнул Фима Окладников, поднимаясь на цыпочки, чтобы все его видели. На протяжении всей сцены Фима и не думал смеяться, а только и ждал момента, чтобы сказать. — Это ж тот самый китаец, из-за которого всё началось!
— Что началось? — не поняли товарищи, отвлекаясь от ходяшки.
— Стрельба началась на хуторе! — заорал Окладников. — Это ж он стрелять зачал!
— В вас, что ли?
— Кой чёрт в нас! В своих! Он своих порешить хотел, а подумали на нас! Точно это он был, с косицей, зуб даю! Из-за него Кольку убили! Гришань, подтверди!