Пока что командование беседовало с офицерским составом, нижние чины не теряли времени даром и на ужасной смеси французского и английского общались со своими французскими коллегами. Конечно же, галльские петухи, нашедшие свободные уши, разливались соловьем. К тому же на фоне англичан, которые мало того, что пороху не нюхали, так и были в основном набраны из категории «C» - то есть пригодных исключительно для службы в Метрополии, французы, вот уже несколько лет не вылезавшие из окопов там и прошедшие через первые стычки здесь казались настоящими ветеранами.
Разве мог бы кто-то раньше представить такую картину? На грубо сколоченной лавке у черной покосившейся избы с накренившимися, словно бы прищуренными окнами сидят, раскинувшись, несколько пуалю в своих синих шинелях. Винтовки небрежно прислонены к стене, а сами солдаты неторопливо курят врученные им благодарными слушателями сигареты. Вкруг них, кто стоя, кто на корточках, собралось с десяток солдат в оливкового цвета мундирах. Эти винтовки держат на плече, и нет-нет, а настороженно озираются, и чем больше рассказывает смешливый смуглый усач без левого уха, похожий на дворового кота, тем настороженнее становятся взгляды. А на углу лавки, облачившийся в честь такого случая в поеденную молью серую шинель, сидит, причмокивая, сморщенный словно курага старик с редкой седой бородкой. Блаженно смоля английский табачок, он не понимает разговора, за исключением отдельных слов, но изредка вставляет свое: «Эх, сынки, лопочите все тута… А мы вас под Севастополем в хвост и в гриву, в хвост и в гриву…». Его не слушают, иногда только досадливо отмахиваясь. Тогда старик морщится недовольно, гремит кружками медалей на линялом сукне и на какое-то время замолкает.
А француз заливается соловьем. О важности укреплений, о жестокости бошей и коварстве русских, о врагах за каждым углом и выстрелах в спину. О том, что лучше, войдя в деревню, десяток-другой расстрелять для остраски, чем терять парней от пуль из леса и отравы в щах. Дикари, что с них взять! И шотландцы, вспоминая байки о восстании сипаев, соглашаются. Только рядовой Литтл сначала что-то пытается сказать о гуманизме, но после того, как Бенндик «случайно» сбивает с него очки, замолкает, тоже захваченный страшными картинами, рисуемыми усатым капралом. И когда союзники уходят вместе со своим офицером, сразу же возникает невысказанный вопрос: раз все так плохо, а у нас с собой достаточно инженерных припасов, то почему бы не укрепиться? И вскоре взбудораженные бойцы машут лопатами так активно, что сержанты не могут нарадоваться.
А французы тем временем на своем берегу доброй половиной роты без дела слоняются. Кто по-одиночке, кто с местными мужичками, изображая патруль. С другой стороны, видно-то не все и, судя по всему, идущий с юга тракт, по которому отошел единственный организованный отряд красных, они все-таки укрепляют. Зато на мосту не велось никаких работ, только нет-нет, да мелькнет солнечный лучик от поднявшейся каски и снова скроется.
Зато у сержантов после беседы с союзным офицером отношение к франкам упало ниже уровня моря, и идею не делиться прижимистые шотландцы восприняли на ура. А уж то, что часть еды все-равно уйдет в желудки местных аборигенов, то не беда – сильнее англичан любить будут, особенно по сравнению с французами, которые наверняка подобной щедростью не отличались.
Прибывший Арнович подтвердил их подозрения, доложив, что, к тому же, капитан Мишле ввел в Обозерской суровые порядки и чуть ли не повальные обыски, что любви к пуалю явно не придало. Крестьяне были напуганы, немногочисленные образованные люди: в основном работники лесничества – тем более, а попытка изъять у населения все оружие вызвала пока что тихий, но ропот.
А вот о красных в лесах такой подробной информации, увы, не было. Пленники, хотя и общались с ними по-отдельности, пели почти в унисон одно и то же: сначала гарнизон разбил наголову англичан, осадивших станцию, убив не меньше сотни нападавших (но говорившие, само собой, стреляли в воздух), а потом обратили их в бегство. На плечах драпающих интервентов красноармейцы углубились в лес, где случайно разбились на малые отряды. И тут к англичанам подошло не меньше полка, который передавил малые группы по-одиночке. Все бежали куда глаза глядят: кто к станции, кто в обход нее к своим позициям, кто к дороге. И наверняка большинство беглецов, загнанное в армию насильно, с готовностью сдастся оккупантам: особенно если те поесть дадут и на войну гнать не будут.
Мысль использовать крестьян как приманку для «потеряшек» Арновичу не слишком понравилась, и русский предупредил, что местные вряд ли с охотой согласятся подставлять свою грудь под пули перепуганных беглецов. К тому же среди разбитых частей были матросы – а это все как один, пьяницы, наркоманы и дебоширы, которым человека пристрелить – что высморкаться, и латыши – это такие русские немцы, наемники большевиков, безжалостные, как средневековые ландскнехты. У последних так вообще, пулеметов навалом, а командует ими, видимо, настоящий германский офицер и даже (как предположил военнопленный) барон – фон дер Фельс или как-то так. Но раз есть приказ, то он, Арнович, приложит все силы к его выполнению, хотя рекомендовал бы семьям таких «разведчиков» приплачивать.
К вечеру гонцы должны вернуться – и как раз к вечеру, по заверению сержантов, можно будет организовать пир. Мысли о том, как это сделать, были у каждого, но NCO заверили своего командира, что все быстро согласуют и сделают в лучшем виде, а сэр капитан может пока что отдохнуть: отлаженный механизм британской армии сделает все сам.
Вот только командование, как оказалось, имело другие виды на Поллока. В принесенной через полчаса после прощания с сержантами радиограмме повторно сообщалось о прибытии американцев и, с целью недопущения перехвата командования, о присвоении темпорари-второму лейтенанту Поллоку чина локал-лейтенант-полковника с приказом вступить в должность временно командующего Обозерским фронтом до получения дальнейших указаний и прибытия другого старшего британского офицера.