12:20
Кафе «Париж»
Когда Рауш уходил отсюда, кафе в крыле губернаторского дома было ещё пустое, непроснувшееся; сейчас «Париж» уже был в своей пристойной, но уже бойкой дневной фазе — той, когда в ресторан ходят ещё не кутить с вином и этуалями, как ближе к вечеру, а пообедать в середине рабочего дня (что, впрочем, вина не исключало). Ещё у порога Рауш приметил каких-то штатских господ, судя по прилизанному, гладкому виду и неродной, но быстрой французской речи — дипломатов, вышедших на ленч из канцелярий своих посольств, расположенных тут же в здании. Дипломаты скосились на проходящего мимо русского офицера: Рауш догадывался, что многим из посольских работников не совсем по душе делить заведение со штабом Чаплина, выделяющимся на общем фоне.
Швейцар услужливо открыл перед Раушем дверь, дежурящий у гардероба латыш в белом переднике дёрнулся было, чтобы проводить нового гостя к свободному столику, но быстро остановился, увидев погоны: если русский офицер, то и так ясно, к кому он. Сцена, как и утром, темно пустовала, но просторный зал был уже местами занят — одиноко обедал какой-то молодой дипломат, в другом конце зала о чём-то со смехом разговаривали два американских офицера, белокурая официантка подошла с подносом к столику, занятому иностранной штатской компанией. От буфетной стойки по Раушу профессионально оценивающим взглядом скользнули рыженькая Лара и после тифа стриженная под мальчика шатенка Муся — обе они, Рауш знал, себя держали высоко и оплату брали исключительно в иностранной валюте.
Штаб Чаплина, как и обычно, располагался в своём углу у окна, за парой заставленных стаканами и тарелками столов. Георгий Ермолаевич был здесь, сидел с папиросой в пальцах, о чём-то оживлённо разговаривая с князем Александром Александровичем Мурузи — моложавым, хоть и немолодым, щеголеватым низкорослым полковником, — лейб-гвардейцем, лётчиком, генштабистом, героем войны.
Представитель старинного греческого рода, Мурузи был одним из немногих дворян в Архангельске, по родовитости превосходящих Рауш фон Траубенбергов, и, может быть, поэтому имел тяжёлый, снобский характер. Это ещё ладно, что к Чайковскому и всем его эсерам он относился даже не как к людям, а как к насекомым каким-то, — но и с товарищами-офицерами он частенько вёл себя так, будто одолжение делает, что снисходит до разговора, и даже Чаплина сейчас слушал с таким видом, откинувшись на спинку стула, закинув ногу на ногу, будто Георгий Ермолаевич у него взаймы просит. Неудивительно, что с таким характером Мурузи не любили и не прощали того, что простили бы иному — например, его службы у красных (где, злословили за спиной, он за Кедровым как собачка бегал). Именно поэтому после переворота офицеры не поддержали Чаплина, когда тот мимоходом поинтересовался у товарищей, как они посмотрят на назначение Мурузи начальником штаба. К мнению офицеров Чаплин прислушался, начальником штаба назначил Маслова (однофамильца главы военного отдела), а Мурузи, рассчитывавший на должность и оскорблённый тем, что его обошли, подался к англичанам организовывать Славяно-британский легион.
Рядом с Мурузи сидел Ганжумов, бывший (видимо, тоже по вредности характера) одним из немногих приятелей Мурузи, а рядом с Ганжумовым со стаканом чая в руке к разговору прислушивался полковник Михаил Михайлович Чарковский, бывший комендант Архангельска. Тридцативосьмилетний полный, с круглым болезненно-рыхлым лицом Чарковский был одним из ближайших сподвижников Чаплина при подготовке августовского переворота, сам нашёл место на винном складе Севкомора, где по вечерам собирались заговорщики (это было глупейшей игрой в карбонариев, которую могла бы разоблачить любая сколь-нибудь толковая контрразведка — но у большевиков не было и её), сам организовывал посты на Троицком проспекте, разоружавшие проходивших мимо матросов и красноармейцев, и потому-то Чарковского и назначили сразу после переворота комендантом Архангельска. Во время своего месячного пребывания на должности, Рауш знал, Чарковский, свободно говоривший по-французски, нашёл общий язык с французским генералом Донопом, которого Пуль назначил генерал-губернатором Северной области, и решал с совместно с ним многие вопросы в обход Чайковского. Всё это, конечно, немало раздражало белобородого патриарха социализма и его эсеров, и вот пару дней назад Чарковского заменили на Узкого, а на место Донопа назначили агронома Дедусенко (правда, сам Доноп этого решения, кажется, не признавал). Неудивительно, что Чарковский, на протяжении этого месяца не так часто заглядывавший в штаб к Чаплину, сейчас был здесь — и погоны, конечно, теперь снова были на его плечах.
А вот в том, что рядом с Чарковским сидел штабс-капитан Эдмунд Эдмундович дес Фонтейнес, удивительного ничего не было. Удивительно скорее было то, что дес Фонтейнеса не было в «Париже» этой ночью — обычно-то он был завсегдатай ночных офицерских кутежей, просто в этот раз решил пропустить. Вообще дес Фонтейнес, двадцатишестилетний немец с тонкими, красивыми чертами лица и мыском тёмных волос над высоким лбом, в штабе Чаплина считался кем-то вроде эксперта по Архангельску — он был местный, родился и вырос здесь, жил в большом купеческом особняке на Троицком проспекте совсем рядом с кафе «Париж» (Рауш сегодня пару раз мимо этого дома прошёл) и был сыном миллионера-лесопромышленника — впрочем, сейчас, после четырёх лет войны и инфляции, слово «миллионер» звучало уже совсем не так громко, как в благословенном 1913 году. Несмотря на происхождение из немецкой купеческой семьи, которая ничего общего не имела с военной службой, с началом войны Эдмунд Эдмундович записался в школу прапорщиков и исправно служил в тыловых частях — и над этим можно было бы насмехаться, но все знали, что в 1916 году дес Фонтейнес был тяжело, по-настоящему контужен на правую сторону головы. Вот и сейчас он сидел за столом, повернувшись к Чаплину неестественно, левым боком — правым ухом он почти не слышал да и вообще избегал сидеть к другим правой стороной: щека на этой стороне у него то и дело начинала дёргаться отвратительным, перекашивающим лицо тиком, который не получалось скрыть, даже придерживая скулу рукой. Своим увечьем дес Фонтейнес, однако, не тяготился, а наоборот — искренне гордился, видя, как надёжно оно защищает от любого пренебрежительного отношения к нему, офицеру военного времени, тыловику, со стороны кадровых офицеров. Сейчас дес Фонтейнес служил адъютантом командира Автомобильного батальона — одной из немногих прилично, хоть и разномастно укомплектованных техническими средствами и личным составом русских частей в Архангельске. Никакой по составу это не батальон, конечно, был, но автомобильная рота — вполне: под сотню человек на разных машинах, оставленных в городе красными. Даже пулемётный броневик свой в батальоне был, чем все особо гордились.
Вошедшего Рауша офицеры пока не замечали.