— Да ты чего, командир? — возмутились бойцы. — Какой кокаин?! Мы с самого Архангельска как в монастыре, ни капли, ни хрена!
— Скот не брали! — угрюмо вскинулся Фома. — А что гуся взяли, так невелика потеря! А и нам не одну ж пустую картоху жрать! Уж поперёк горла стоит!
— Цыц, цыц, братва! — неожиданно встал на сторону командира комвзвода Падалка. — Раз командир говорит, нехай так буде. Ложь бутылки, кому говорю. Не можно так не можно.
— Расколочу тогда, — с мрачной решительностью сказал Иван Пырьин, перехватив полштоф, как гранату, за горло.
— Не треба, — остановил его Падалка, и в его словах, в успокаивающем взгляде и в том, как взводный мягко вынул из рук Пырьина бутылку, Романову показался какой-то намёк. — Ложь, ложь всё назад, трымай революционную дисциплину.
По требованию Романова Серафим Лаврович, двигаясь как кукла, плохо соображая, что делает, достал из буфета две большие синие чайные чашки и, поставив их на стол, с бульканьем наполнил доверху мутноватым самогоном. Трезвенник Глебушка неодобрительно на это посмотрел, покачал головой, но возражать не стал — отошёл к окну, не глядя присел на подоконник: придавленная молочного цвета тюлевая занавеска натянулась за его спиной полосами и с треском оторвалась от гардины, повиснув широким лоскутом. Глебушка встал, озадаченно посмотрел вверх, пробормотал «Извините». Романов взял одну чашку, дал Анастасии — та замотала головой, отказываясь, прижимая хнычущего ребёнка к груди, качаясь вместе с ним влево-вправо, тоже хныча и что-то неразборчиво приговаривая. Лавр, однако, от выпивки не отказался: взял чашку обеими руками, глубоко отхлебнул раз, другой — и сопливо закашлялся, скривился лицом, зажимая ладонью рот. Бойцы жадно смотрели, как молодой телеграфист пьёт. «Ты б хоть занюхал, парень» — посоветовали ему. Лавр, продолжая кривиться, не глядя отставил недопитую чашку на стол.
— Этого-то понятно, что брать, — ответил на вопрос Бессонова Заноза, отстранённо и внимательно наблюдающий за происходящим. — А бабу чего, оставляем, что ли?