От предложенного чая Миллер отказываться не стал - в "Париже" его накормили только офицерским презрением к гражданскому, и теперь в животе начиналось голодное потягивание. А вот для чарки было, пожалуй, рановато. Степан никогда не был большим охотником до алкоголя и, по памяти, ни разу не выпивал до вечера, если не брать в учет фронтовые приключения. Но на фронте, конечно, свои порядки.
- А что с низшими чинами? - поинтересовался эсер, после чего начал-таки рассказывать, - Так я, как раз, с этим вопросом. Сколько я уже в городе, да то одно, то другое, и в итоге - осень на дворе, а я не при деле. Если честно, то мне тяжело возвращаться к военным делам - прошлое лето оставило не самые теплые воспоминания. Но ведь война еще не закончилась, сейчас нужны все возможные силы для борьбы с красными. А значит, нужно через "не хочу", через тяжело.
Степан вздохнул, кивая словам Маслова о нежелании людей идти в армию. Ему не нужно было объяснять, что происходило вокруг, он прекрасно помнил события уже более чем годичной давности, и стоило разговору коснуться той поры, как на языке защипал горький вкус поражения. Демократизация вскрыла чудовищную грыжу внутри российской армии, которую прежде скрывал жесткий корсет царских порядков, которые до того и породили этот нарыв. К сожалению, это стало понятно слишком поздно. Иногда Миллер задавался вопросом, не было ли ошибкой начинать демократизацию сразу, не могла ли царская армия, с ее нечеловеческим устройством, закончить войну на другой ноте, но всякий раз приходил к ответу, что нет, как и в случае с настоящей грыжей, болезнь нужно лечить, а не прятать. Чем дольше пациент двигается через боль, чем дольше полагается на внешнюю поддержку вместо собственных костей, тем страшнее будут последствия, вплоть до полного истерания позвонков. Даже если бы царские порядки удержали победу, это привело бы к гораздо более плачевному состоянию общества в итоге. Возможно, эти мысли были признаком малодушия, неготовности принять полную ответственность за неудачу, из-за чего приходилось идти на умственные ухищрения и выдумывать как было бы еще хуже, будто бы от этого хоть кому-то было легче. В таком случае стоило уже признать, что большевицкая власть это закономерной итог того лечения, который прописал России в том числе и Миллер, как был закономерен мартовский мир. После летнего наступления Российской армии, завершившегося взятием немцами Риги, вопрос стоял лишь о том, как много придется отдать и сколько Центральные державы были готовы взять. Ведь их состояние было отнюдь не лучше. Австрийцы бежали от одного только вида винтовки, достаточно было выстрелить в сторону позиций, как начиналось отступление. Только, вот, и в обратную сторону было то же самое.
Заставив армию, при той чудовищной грыже, пойти в наступление, правительство не просто надорвало ее, а переломило. Наружу выскочило воспаление Корниловского мятежа, а армия просто напросто посыпалась. С тех пор прошел год, но это был беспокойный для России год, и раны даже не начали затягиваться. Людей в деревнях не осталось, их и в городах-то не хватало, но в селе ситуация была и того хуже. Люди устали от войны и крови, они хотели спокойствия, возможности начать жить. Именно это так безрезультатно Степан пытался донести до Рауша - что народу стало все равно, кто победит. Пусть хоть большевики, лишь бы все закончилось. И те этим, конечно, пользовались. Это была главная беда сопротивления - назвать себя частью белого движения, даже в мыслях, у Миллера язык не повернулся. Нужно было поднимать людей на войну против их собственной воли, против всего их желания. По правде сказать, у Степана не было идей как это сделать.
От этого понимания сделалось так тошно, что захотелось наплевать на принципы и напиться в хлам. Может, от того господа офицеры так гуляли, что понимали безвыходность положения. Ведь не могли же не понимать? Эх, спросить бы об этом Чаплина, да хоть бы и Рауша - как они собираются выигрывать войну, когда винтовки есть, а держать их некому. Да только эсер боялся, что знал ответ. Плетьми, ромом и прочими флотскими традициями, даром что британцы союзники, а Чаплин - кавторанг. Мысль об этом заставила эсера взять себя в руки и отогнать тоску. Вот уж чего-чего, а жестких мер допускать было нельзя. Значит, нужно было сдержать порывы Георгия Ермолаевича, обернуть его латную перчатку в ткань человеческого отношения к людям.
- Спасибо за приглашение, - искренне поблагодарил Степан, а затем задал мучающий его вопрос, постаравшись как можно больше смягчить его, - с ходу ответ не дам, обдумать надо обстоятельно. В первую очередь, чем я могу быть полезен в таком раскладе. Сдается мне, чтобы набрать войска, нужен не бывший комиссар, а целый волшебник. С ними в последние месяцы напряженно. Да и примет ли меня офицерство? Мне кажется, им только повод дай, чтобы взбунтоваться. Слышали же, небось, о чем в городе судачат?
По правде, атмосфера в министерстве не очень понравилась Миллеру. Он не сразу понял в чем именно дело, но теперь понемногу начинал это осознавать. Вся работа отдела начиналась и заканчивалась в его стенах. Маслов искренне старался, но, кажется, и он не знал как выходить из тупика, куда идти, чтобы хотя бы получить шанс на победу. В итоге они кипели, бурлили, но потихоньку выгорали, как вода в накрытой крышкой кастрюле. Потому эсер и задал последний вопрос, чтобы понять, насколько отдел осведомлен о том, что творится за его дверями.