По виду Богового было понятно, что тому не терпится как-то возразить Романову — о, у Богового было, что возразить: и что он устаёт как лошадь на партийной работе, а должен ещё на телеграфе сидеть (это правда: уставал много, спал плохо), и что он никогда не напивается до положения риз (на самом деле разное бывало), и что уж раз в неделю-то выпить он имеет право (на самом деле раза три-четыре), и что самогон дядя Ефим делает — чистая слеза, от которого в голове только ясней (на самом деле первак был мутноват), и много ещё каких оправданий мог бы привести Боговой — но опасливо взглянул на Чмаровых с ведром и ничего возражать не стал, судорожно сглотнув и кивнув, когда Романов спросил, понял ли он внушение.
— Печать? — похоже, мысли Богового были далеки от украденной печати, Жилкина: он ещё раз кинул взгляд на переминающихся у входа ветлужан. — Да, это очень хорошо, что вы её нашли.
Чмаровы, как и было велено, оставили ведро в углу и удалились вслед за остальными. Ветлужане, кажется, остались недовольны, что обошлось без водных процедур.
— А то-то была б картина, — задумчиво сказал Степан, притворяя за собой дверь телеграфа.
Кликнули бойцов — кто-то отходил отлить к забору, — собрались, пошли на Питерскую. Шли по тёмным улицам с призрачно-серыми деревьями, палисадниками, тёплыми огоньками за ситцевыми занавесками. В чёрном небе между быстро ползущих белесых облаков не по-городскому ярко, остро горели многочисленные звёзды, через облака холодно просвечивал месяц. Навстречу показались какие-то два молодых парня в кепках, при виде отряда сразу остановившиеся, повернувшие и пустившиеся наутёк, гулко стуча сапогами по деревянным мосткам. Бойцы переглянулись — догонять? Да не было смысла догонять — те уже скрылись в густой темноте неосвещённой улицы, ещё и наверняка свернули куда-то в заросшую чёрными кустами подворотню между двухэтажными дощатыми бараками.
Свернули на Питерскую, миновали закрытую потребиловку с пирамидкой консервов на бархатной витрине, пустым покинутым прилавком, железную колонку с забрызганным деревянным настилом под краном. Постучались в одно из освещённых окошек, спросили, где дом Викентьевых — хозяйка показала. Пошли туда.
Викентьевы жили почти на окраине города, где Питерская уже сменялась грунтовой дорогой, уходившей в тёмный, по-ночному жуткий еловый лес. Здесь-то, на окраине, и был дом Викентьевых — совсем деревенский, с тремя окошками под резными наличниками, мезонином сверху. Заслышав приближение отряда, залаяла, зазвенела цепью собака у будки. Открыли калитку, не обращая внимание на надрывающегося, рвущегося с цепи пса, быстро прошли по обсаженной цветами дорожке к крыльцу, не успели взойти — дверь распахнулась, вышел пожилой мужичок с густой седой бородой, в телогрейке, ватных штанах. Заноза в своих скрипучих кожаных доспехах привычно вышел вперёд:
— Гражданин Викентьев? — грозно спросил он.
— Ну? — непонимающе ответил хозяин.
— Валерьян, — тихо обратился к товарищу Глебушка, — это не тот Викентьев. Наш вон тот, — указал он на выглянувшего из двери вслед за мужичком молодого парня, одного с Глебушкой возраста, чуть ли не подростка с птичьим испуганным лицом.