9:30 05.09.1918
Архангельск, угол Соборной ул. и Троицкого проспекта
Почтово-телеграфная контора
Что начальник Почтово-телеграфной конторы Вадим Владимирович Молоствов эту ночь не спал, следовало из всего: из того, что оба высоких окна были плотно зашторены, а кабинет освещался дрожащим электрическим светом потолочной лампы, из двух высоких стаканов с остатками чая, переполненной пепельницы и застойного табачного духа, да и из вида самого этого Молоствова — воспалённых усталых его глаз на осунувшемся лице с пшеничными усами. Молоствову было, кажется, что-то около тридцати лет, но сейчас, разбитый, невыспавшийся, небритый, в мятой сорочке под цивильным пиджаком с кожаными нашлёпками на локтях, он выглядел на все сорок. Когда секретарша пропустила Рауша в кабинет, Молоствов сидел вполоборота к столу с наушниками на голове; увидев вошедшего, он сдвинул наушники на шею и поднялся со стула: спутанный провод диагонально протянулся к какому-то устройству сбоку стола.
Не сказать, что Рауш много знал об этом типе: слышал, впрочем, что это был фронтовой радиоинженер, прапорщик, что ли, которого перевели в Архангельск аккурат под Февральскую революцию — да так он тут и остался. Рауш не знал бы всего этого (не выяснял же он подробности биографии каждого мелкого начальника в Архангельске), но больно уж примечательно было, как Молоствов — а ведь дворянская, между прочим, фамилия — умудрился удержаться на своей должности тут и при Керенском, и при советах, и вот сейчас, при Чайковском. Конечно, он был эсер, кто ж ещё, но при советах он вроде как был эсером левым, а теперь поправел, вот его и терпели: телеграфистом он был больно уж хорошим, как говорили. Видимо, не врали: рабочий кабинет Молоствова был и аппаратной — перпендикулярно зелёносуконному столу с бумагами, письменным прибором, стаканами и пепельницей стоял стол с телеграфными устройствами, из многообразных механизмов, валиков, колёсиков, проводов и шкал со стрелками в которых Рауш понимал назначение только морзяночного ключа да колёс с бумажными лентами: ленты курчаво вились, уходя под стол — похоже, ночью аппараты не бездействовали.
— Я сейчас открою шторы, — спохватился Молоствов, приглашая Рауша присаживаться. Телеграфист снял с шеи наушники на спутанном проводе, небрежно бросил их к остальной аппаратуре, а сам отошёл к окну, шумно раздвигая тяжёлые портьеры. В кабинет хлынул серый свет хмурого северного утра, стекло было покрыто мелкой моросью, по жестяному отливу окна нестройно бились капли, слетающие с крыши. Рауш перевёл взгляд на бумаги на столе Молоствова: «Крах крах крах крах» — было крупно выведено сверху одной, а ниже —чернильная черкотня, какие-то здания, рожицы. Внимание Рауша привлекла странная безделица рядом с тяжёлой бронзовой чернильницей — рамочка, в которой обычно ставят на стол фотографию, но в этой, увидел Рауш, на белой подложке под стеклом был помещён не портрет, а неровно отхваченный ножницами кусок красной материи.
— Электричество у нас такое, что и выключать не жалко, — странно сказал Молоствов, повернув рожок чёрного бакелитового выключателя на стене. Кабинет сразу холодно посерел. — Напряжение у них на станции ни к чёрту, постоянно свет дрожит, — добавил он, возвращаясь к столу. Сел, заметил лежащий на виду листок с черкотнёй, быстро сунул его под остальные, собирая бумаги в стопку. Свет-то, конечно, в Архангельске всегда дрожал, это знали все, а вот Рауш заметил, что и руки у Молоствова тоже дрожат мелким тремором. Молоствов, кажется, заметил, что Рауш смотрит на его руки, и поспешил сложить пальцы в замок на столе.
— Чаю? — предложил он гостю. — Я могу спросить. Удивительное дело, — усмехнулся он в усы, — двадцатый век, столько техники, а самовар ставят на дворе и растапливают сапогом.