7:15 05.09.1918
Леса близ Обозерской
Винтовочный выстрел с хлёстким шипящим звуком разлетелся в туманной утренней тишине, подняв далёкий беспорядочный птичий грай. Бабкин остановился, остановились и рязанцы, шедшие за ним.
— А вот, кажись, куда-то и пришли, — тихо сказал вожак.
Они шли по лесу уже часа два — вышли в молочно-белой предрассветной мгле, в которой ничего было не разглядеть за пару шагов. Компаса ни у кого не было, солнце ещё не взошло, и попёрли куда-то наугад — как вчера уходили лишь бы подальше от англичан, так сейчас от латышей. Дождик кончился, сверху нестройно бежали рваные серые тучи, открывая розоватые просветы рассветного неба. Всё было мокро, шинели прело воняли отсырелой шерстью, никто не выспался, все были голодные, а в груди у каждого будто засел ледяной ком — так хотелось согреться чаем или хотя бы пустым кипятком. И всё-таки никто не ныл, не возражал Бабкину, уверенно ведущему отряд в непонятном направлении, — все понимали, лучше уж так, чем оставаться с этими латышами.
Осинник сменился тесным чёрным ельником, разлаписто тянущим колючие, царапающие мокрые иглы. Попёрли прямо через него, хрустко ломая сучья, и тут повезло, за ельником показалась тропинка — совсем рядом она была от того места, где они ночевали, и версты не прошли. Куда вела, откуда — никто, конечно, не понимал, но куда-то ведь вела? Тропинка была нехоженая, заросшая высокой росистой травой, но всё же проходимая, и идти по ней было несравнимо легче, чем продираться через первобытную чащобу. Бабкин решительно показал — идём по тропинке в ту сторону. Пошли.
Что направление выбрали правильно, поняли, когда из-за леса начали пробиваться первые солнечные лучи. Высоко бегущие облака пылали красно, как угли, небо в ветреных просветах пронзительно синело, — всем стало ясно, что солнце встаёт слева, а значит, они идут на юг. Тракта не переходили, значит, он оставался где-то справа, а что в этих краях есть, кроме этого тракта, никто не знал. Гадали, где Обозерская, — одни говорили, что тропинка выведет прямо на неё, другие — что станция останется далеко сбоку. Двигались дальше.
И вот они шли уже два часа, длинно растянувшись по тропинке, когда до них донёсся выстрел, прозвучавший где-то впереди, где перемежающийся тонкими берёзами ельник потихоньку редел, и уже проглядывалось в белой чехарде стволов поле.
— Обозерская? — спросил Семён — рязанец, которого Бабкин вчера спас от расправы.
— Непохоже, — покачал головой Бабкин. — Но чявой-то там есть… Тихо все за мной. Впярёд батьки не суйтеся.
Примолкнув, отряд понемногу потянулся дальше; бойцы снимали с плеч винтовки, настороженно оглядывались по сторонам. Наконец, остановились у заросшей берёзовым подлеском опушки, за которой после лесной тесноты очень широко распахнулось поле, по которому медленно ползли белые гривы тумана. Зелёно-рыжая стена леса уходила влево и вправо, охватывая поляну большим продолговатым кольцом — на взгляд до противоположного края леса было не менее версты. Из утренней туманной тиши очень мирно проглядывали верха чёрных построек в середине полянки — крытый тёсом овин, большая крестьянская изба. Ещё и река там текла — в клочковатых туманных разрывах показывалась серо-стальная лента лесной речушки в кустистых берегах, через свисты, щелчки и чирки птиц доносился монотонный тихий плеск.
— Ну чего, айда, — Окладников, выглядывая из-за раскидистого куста орешника, показал на лесной хуторок.
— Няльзя так переть, Фима, — не оглядываясь, сказал Бабкин, сидящий рядом, наблюдающий за хуторком из-за пересечения веток. — А ну там англичане?
— Можно лесом обойти, — предложил Саня Соловьёв, сапожник из Пронска.
— Можно, — согласился Бабкин. — А через речку ты как пяреходить будешь? Мало вчера вымок? А тут навярняка у них мостик есть или брод. Надо, в опчем, разведать всё как полагается. Может, там один мужичок с ружьецом… В опчем, так, братва, подь все сюда, — Бабкин обернулся и, не вставая с колена, дождался, пока его маленький отряд соберётся вокруг командира. — Сейчас на разведку идём я, — Бабкин обвёл бойцов взглядом, — вон Фима со мной, и вот Гришаня. Сёма, ты за старшого тут остаёшься.
Семён, преданно глядящий на Бабкина, кивнул.
— Пошли, — сразу понизив голос, будто уже в десяти шагах от вражеской траншеи, обратился Бабкин к Фиме и Григорию. — Надо тяперь идти, пока туман.
Двинулись. Сразу за опушкой начиналось неубранное ржаное поле — перезрелые колосья уже чернели, загнивали, тяжело гнулись к земле, но всё же были достаточно высоки, чтобы скрыть лежащего в них. Этого, однако, пока не требовалось — густой туман всё ещё висел над полем, уже в паре шагов скрывая за слепой молочной пеленой широкую шинельную спину Фимы с винтовкой штыком вниз. Густые росистые гниловатые стебли ржи мокро скользили по бокам, уже скоро вымочив полы шинели так, будто Смирнов окунул их в воду. Оставшийся сзади лес пропал из виду, не было ничего видно и спереди, и по сторонам — только теряющаяся в белесой хмари буроватая загнивающая рожь. Все трое разведчиков, кажется, думали об одном — что-то здесь стряслось, раз поле осталось неубранным.
Вдруг Коля безмолвно вскинул руку и опустился на колено, замерев. Фима, тихонько, пригнувшись, подошёл к нему; то же сделал и Григорий. Вглядываясь в туман, он уже различал изгородь из толстых кривых жердин, серую постройку сарая, приваленное к стене тележное колесо, но пока ничего больше. Григорий обернулся на Бабкина, тот приложил палец к губам. Все напряжённо прислушались и уловили, что Бабкин услышал раньше прочих — скрип двери, чьи-то шаги. Кто-то, судя по звуку шагов, сошёл с крыльца, пошлёпал куда-то по двору, а затем до разведчиков донеслись неожиданные слова на чужом, мяукающем языке:
— Xiaobai! Xiaobai, ni zai zhe’er ma? (Бай! Бай, ты тут?) — позвал один.
— Zai zheli. Shi ni, Laotan? (Тута. Это ты, Тань?) — откликнулся другой голос.
— Wo. Mei kandao ni. Nongmi yanwu a. (Я. Не заметил тебя. Туман — хоть глаза выколи)
— En, (Ага) — согласно протянул второй.
— Shei gang kaiqiang le, zhidao ma? (Кто стрелял, знаешь?)
— Bu zhidao. (Не знаю)
— Zenme bu zhidao? (Как так, не знаешь?) — в первом голосе прорезалось раздражение. — Ni shi shaobi'er, hai bu zhidao shei zai ni pangbi’er kaiqiang ma? (Ты в карауле и не знаешь, кто стрелял?)
— Wo zenme keyi zhidao? (А мне как знать?) — тоже раздражённо ответил второй. — Wo zai zheli kanshou, zai nail fasheng shenme, zhe yu wo wanquan bu guan. (Я здеся стою, а что тама делается, до меня не касается)
— Zheli, nail! (Здеся, тама!)— первый крикливо, как-то по-вороньему возмутился. — Nimen Shandongren bu hui shuo zhengquede Zhongwen ma? (Вы шаньдунцы, по-китайски правильно говорить не умеете, что ли?)
— Guan ni shenme shi a? (А тебе какое дело?) — повысил голос и второй.
— Ruguo wo shuo shi wode shi’er, shi wode shi’er! (Если я говорю, что это моё дело, значит, моё!)
— Ni bu shi wode zhihuiguan, bie zai jiuchan wo le a! Zou ba! (Ты мне не командир, мной тут не командуй! Иди отсюда!) — послышался знакомый звук: говорящий передёрнул затвор винтовки. — Ni bu zou dehua, wo yao jiu… (Если не пойдёшь, я тебя…)
— Haode, haode… (Ладно, ладно…)— судя по примирительному тону, первый отступил. — Women yihou zai yao shuo, (Потом ещё поговорим)— с прощальной угрозой добавил он, уже удаляясь. Замершие во ржи разведчики переглянулись.
Появление китайцев на затерянном в северных лесах хуторке, конечно, было делом удивительным, но не настолько, как можно было бы подумать: Григорий знал, — за годы войны в Россию приехали тысячи, может, и сотни тысяч китайцев, замещая ушедших на фронт мужчин на разных чёрных работах. Очень многие китайцы работали дворниками в крупных городах, иные приезжали целыми деревнями для работы на стройках — например, Мурманской железной дороги. Многие уже в России и обосновывались — наверное, в каждом сколь-нибудь крупном городе страны можно было теперь встретить китайца-старьёвщика, лоточника, продавца парных пирожков баоцзы, можно было найти прачечную, а если знать, где искать, — едальню, общежитие, бордель, опиумную курильню для своих. В общем, китайцев сейчас в России было много, даже прозвище у них появилось среди местных — «ходя-ходя»: это потому, что китайцы всегда, даже зачастую не понимая, о чём с ними говорят русские, согласно кивали как болванчики, приговаривая «хаодэ, хаодэ» — то есть «хорошо» по-ихнему.