- Возможно, еще в сейфе, - допустил Степан, - Сергей Семенович не отчитывается передо мной о точном месте хранении корреспонденции и ценных бумаг. Из его кабинета приказ пойдет напрямую к курьеру и с ним - в общем порядке или срочном - отправится на телеграф. Я могу пригласить Маслова отобедать со мной, скажем, в час пополудни, если он не будет занят совещанием в это время. Так и так получится, что в кабинете никого. Только не говорите мне, что планируете проникнуть туда, - Миллер посмотрел на собеседника с тенью опасения во взгляде, - Особенно если действительно планируете!
Разговор, скачущий как заяц от практического интереса Рауша к приказу к идеологическим вопросам, начинал томить Степана. Ему было заочно неудобно перед Масловым, который в силу сложившейся ситуации в любом раскладе выходил проигравшим, и про которого они с бароном говорили так, как будто он не был живым, действующим лицом области, а неким предметом тактического обсуждения. За прошедшее утро эсер окончательно уверился в том, что предотвратить выступление Чаплина невозможно. Он и его штаб были из малого числа уцелевших "истинных" офицеров, обладавших весьма полезным для армейской службы, но опасным в мирное и смутное время складом ума, который выражался в том, что, единожды приняв какое-то решение, они не были согласны отступиться от него ни при каких обстоятельствах, если только старший по званию не давал обратного приказа. Такого человека над Георгием Ермолаевичем не было, а значит, одернуть его некому. И при любом исходе Маслов оказывался тем, кому достанется короткий жребий - для военных он был вечным раздражителем, для Чайковского удобной жертвенной фигурой. Сам Миллер, если бы ему доверили переформировать отделы, не оставил бы Семена Сергеивича в текущей должности. Военный отдел следовало передать армии, да и заместительство, скорее всего, пришлось бы тоже передать для уравновешивания сил. Оставался только земельный отдел, но Степан понимал, что в нынешних реалиях это была крайне слабая позиция. От всего этого эсер невольно начинал симпатизировать товарищу по партии, тем более что Маслов оставил у Миллера благоприятное впечатление - он казался человеком порядочным, глубоко посвященным в свою профессию и любящим ее. Такие люди всегда нравились Степану, это было тем, что первоначально расположило его к Филоненко - при всех его авантюристских чертах, достаточно было поговорить с Максимилианом Максимилиановичем хоть час, чтобы разглядеть в нем толкового путевого инженера, хорошо осведомленного как о своем предмете, так и о его нуждах и бедах в современной России.
Возможно, в силу этой своей особенности Миллер с пониманием относился к тем военным, которые сделали армию своей профессией и жизненной стезей. Эсер старательно присматривался к барону, пытаясь разглядеть в нем характерные черты человека, дышащего своим делом, но каждый раз натыкался на покровительственную манеру, с которой тот отвечал на слова Степана. В голову даже закралась мысль, - "Неужто и я так разговариваю, готовя реторту на каждое слово своего собеседника?" Из этого опасения Миллер подавил в себе первое желание не согласиться с доводами Константина Александровича и, вместо этого, повторно обдумал каждый высказанный тезис, прежде чем дать ответ.
- Вы правы насчет режима, наша задача, действительно, сломить его, - кивнул Степан, - И когда я думаю об этом, то сразу же вспоминаю другой факт. В северной армии сейчас сколько, три тысячи человек? Под началом Деникина, я слышал по сводкам, не менее 80 тысяч. Сделать так, чтобы область была деятельным соучастником войны, а не случайным прохожим, задача не из легких. Для этого нам нужны самые опытные умы во главе армии. Надеюсь, вы теперь видите, почему я ратую за мирное разрешение текущего кризиса. Мы просто не можем позволить себе разменивать силы на вражду друг с другом.
Слова барона о порядочности и уважении к закону невольно заставили эсера улыбнуться. Ему вспомнилось собственное настроение полуторагодичной давности, с которым он встречал приказ №1.
- Вы опасно говорите, - сохранив миролюбивую улыбку заметил Миллер, - Так недалеко признаться, что и демократизация армии была верной идеей. Позвольте я вам, так сказать, откровенность за откровенность скажу. Я считаю, что Боевая Организация своей цели не достигла. Революция произошла не благодаря ее деятельности, даже не вопреки, а безотносительно. Сейчас можно было бы возобновить террор, но вы предполагаете, сколько человек нужно будет уничтожить, чтобы пошатнуть большевиков? Сотни, тысячи? Я не могу даже представить себе. Возможно, и это только идея, не ловите меня на слове, Константин Александрович, террор в сочетании с военными действиями будет эффективнее. Если сегодня взрывают красного коменданта, а завтра армия начинает наступление, то сумятица может сыграть на нашей стороне.
Степан только успел поразиться тому, с какой легкостью он говорит о предмете, который до недавнего времени считал для себя крайне болезненным. Предательство Азефа стало первым и сильнейшим потрясением, которое Миллер испытал в своей сознательном возрасте. Ощущение того, что казавшиеся незыблемыми ценности на проверку оказались наполнены той же суетой, мелочностью и человеческим пороком, что и вся окружающая Степана жизнь, стала для него большим разочарованием. Увы, далеко не последним, но первая боль, как и первая любовь, запоминается на всю жизнь. Поэтому сейчас эсер удивлялся собственному голосу, в котором не слышалось ни потаенной обиды, ни досады. В нем вообще не было никакой эмоции, он как будто бы перечислял сухие факты - да, БО имела место быть, да, уничтожила сотню человек, да, это не привело к падению режима, а предательство Азефа даже, напротив, только укрепило реакцию.
Говорить об этом вслух, как и о том, что индивидуальный террор это оружие мирного, а не военного времени, Степан не стал. Как и упоминать, в связи с этим фактом, что в случае создания новой боевой организации, бояться ее в первую очередь следует Чаплину, а не Ленину. Вместо всего этого Миллер кивнул на слова Рауша о идеях.
- Вы говорите абсолютно верно, и в отношении грамотности - как ни прискорбно об этом говорить, но большая часть грамотной России погублена в войне, и в отношении манипуляции, и в отношении недопустимости массового террора. Но я не могу согласиться с вами в том, что мы имеем дело с шайкой мошенников, которую можно разоблачить и на штыках выгнать вон. Идеи имеют свойство пускать корни и начинать жить собственной жизнью. Если их не остановить вовремя, они превращаются в пламя, которое либо поглощает, либо уничтожает любое сопротивление. Далеко ходить не нужно, даже некоторые товарищи моей партии по наивности поддерживали большевиков. Раскаялись потом, одумались, да было уже поздно. Думаю, и древние римляне ворчали, что Христос всего лишь манипулятор и шарлатан, стоит заткнуть его, как его идеи умрут вместе с ним. А получилось как получилось, - Степан развел руками, мол, что тут добавить, - Вы ведь правду говорите, большевики не ведут глубокой разъяснительной работы. Они дают лозунги. Простые, понятные и желанные. Пока мы с вами говорим о свободной России, они обещают накормить. Дать образование. Уравнять женщин в правах с мужчинами. Построить заводы и фабрики. Для простого рабочего, который наелся "керенской свободы" эти лозунги обретают плоть. Мы можем кричать, что они обман, но большевики будут кричать, что все правда. А дальше их слово против нашего. Кому, как вы думаете, скорее поверит человек, монархисту-угнетателю, бывшему временцу, который уже повластвовал, или такому же, как он, выходцу из народа?
Миллер поспешил миролюбиво поднять руки, предвосхищая спор прежде, ем он успеет начаться.
- Я не хотел предложить нам с вами придумать достойную идею прямо сейчас. Я считаю, в Архангельске есть более мудрые головы, которым эта задача будет посильна. Я хочу только сказать, что мы не можем себе позволить правительство исключительно деловое. Нам нужно думать и о том, чтобы бороться против идей, какими бы кощунственными и абсурдными они нам не казались. И делать это с пониманием того, что не каждому человеку очевидно то, что мне и вам кажется очевидным. Порой приходится доносить и разъяснять простейшие истины. Легче всего это делать на таких же простых, понятных истинах. Можно агитировать среди крестьянства, упирая на то, что большевики вознесут рабочих именно за счет крестьянства. Можно позволить национальным республикам самоопределяться и решать, хотят они быть частью России или нет. Вон, пообещать признание финнам, и неужто они нас не поддержат? Или по примеру Бальфура, раз уж мы с британцами союзничаем, благословить создание государства евреев или даже автономию внутри страны. Тогда у людей будет не только абстракция, но и конкретная цель, за которую они воюют.
Степан вздохнул и добавил:
- Я понимаю, что мои предложения радикальны, но я и не принимаю никаких решений сейчас. Это только примеры тех выборов, которые предстоит сделать нашим лидерам на пути к победе. Большевики уничтожили старый порядок, собрать из осколков его обратно не получится, надо идти вперед и надеяться, что новый порядок окажется сильнее красных. И, поверьте, я бы не хотел ничего меньшего, чем свободная, правовая Россия, где царит порядок и человек может быть того взгляда, какого он хочет быть, а к которому его принуждают, - эсер нахмурился, после чего решил сменить тему, - Возвращаясь из облаков к реалиям. Сейчас мне нужно переговорить с товарищами по партии, после чего я займусь вашим приказом. Если ваше желание в силе, в обед я приглашу Маслова из кабинета. Правильно ли я понимаю, что вы готовы вести предметный диалог о дальнейших действиях и решениях после того, как приказ будет у вас? Если так, то предлагаю не терять времени - его у нас в обрез.