- Срочный приказ могут доставить на телеграф курьером, - заметил Миллер, - Это последнее место, где его можно перехватить, если все остальное провалится. Возможно, вам стоит организовать дежурство или соглядатая на телеграфе на этот случай. Никаких согласований для приказа не нужно. Если Николай Васильевич его надиктовал и подписал, то с поставленной печатью приказ уже считайте что дан. И если по каким-то причинам Чайковский решил его задержать, то он будет в столе Маслова.
Высказав свои соображения Миллер, начал сомневаться - а был ли приказ уже написан в самом деле? Если был, то для чего держать его в ожидании целый день, а не дать на фронт тут же? Могла ли это быть провокация Маслова против Филоненко? Или в деле была какая-то другая игра, которую Степан не мог пока разгадать. Возможно, Маслов знал, что приказ будет дан завтра и обмолвился об этом, на самого документа пока не существует. Такой вариант казался наиболее вероятным, но озвучивать его Миллер не стал, вместо этого уделив ответив на другую реплику барона.
- Нет ничего более людского, чем убийство, даже библия это признает. Но я не говорил про бога, между словом. Потусторонний мир вполне может справиться и без его участия. Так даже жутее становится - если подумать, что чистилище не служит искуплению перед какой-то наградой, а это и есть все, что ожидает нас там. Как балтийское взморье зимой - белый, до серости, песок, темно серое море и бесцветное небо, затянутое облаками. В какой-то момент все три начинаются сливать в одну размытую полосу, и на сколько хватает глаз вокруг - ни души.
Миллер не хотел признаваться, что только с оружием в руках он и чувствовал себя живым. Ведь какая может быть жизнь без свободы? Это всего лишь существование. Нужно было освободиться, чтобы понять, что такое жизнь на самом деле. Для Степана это понимание пришло не в начале войны, не под Перемышлем, где он впервые убил человека, и не под Снятынем, где должен был погибнуть сам. На протяжении всей службы Миллер исполнял приказы, даже когда командовал солдатами, и порой казалось, будто это не он, Степан Яковлевич Миллер, выполняет отданный приказ, а отдавший его командир, используя Степана как эрзац самого себя. В такие минуты Миллер задумывался не только о том, жив ли он, но даже существует ли он на самом деле. Это были не самые приятные воспоминания из жизни мужчины. На службу он попал не по собственному желанию и чувствовал определенную долю обреченности в своих поступках. Его разочарование в политических реалиях было как нельзя сильно в начале войны и Миллер чувствовал усиливающееся онемение души и тела, отчуждение от самого себя и безразличие к происходящему вокруг.
Впервые по-настоящему свободным новоиспеченный эсер почувствовал себя летом 1917-ого, когда ехал в 11-ую дивизию стоявшего в Галиции 12 корпуса. Это было уже после их с Филоненко знакомства, после несостоявшегося повешения (или до? Воспоминания начинали путаться в последовательности), когда Степан начал в полной мере осознавать, в какую канитель угодил. Главной бедой той поры была сумятица на верхах. Исполнительный комитет, которому Миллер был напрямую подчинен, вроде как был главнее Временного правительства, а вроде и не был. Ему то ли подчинялись, то ли нет. Никто не мог разобраться. А армия, тем временем, разваливалась на глазах - кадровых военных практически не осталось. В частях служили зашуганные рабочие и крестьяне. Унтеров не было, как таковых - всех их еще двумя годами ранее произвели в солдаты и заморозили на Карпатах. В памяти Степана навсегда отложилось состояние, в котором он застал войска, когда его часть, освободившись в Перемышле, была переброшена на укрепление российских позиций. Холод - перевал промерзал до начала апреля - и болезни унесли больше жизней, чем вражеские штыки. Особенно сильное впечатление оставили потерянно бродящие по лагерю солдаты, синие от холода, еще не знающие, что уже умерли от обморожения, но продолжающие по инерции шевелиться, делать то, что привыкли при жизни. Заменить погибших тогда было некем. В армию призывали новых мужчин, но они не были ни обучены, ни имели ни должного склада ума, ни времени, чтобы набраться опыта. В самом начале войны Миллер и сам был таким. Еще вчера учитель, которого призвали служить в офицерском чине по факту полученного образования, он делал ошибки, допускал просчеты, но учился на них. У офицеров 17-ого времени или желания на обучение не было. Их поведение больше всего раздражало Миллера-комиссара. Офицеры, казалось, потеряли всякую связь с реальностью, они не могли принимать решений, у них не было воли, ни политической, ни военной, и единственное, на что они были способны, это бесконечная муштра, которая постепенно выводила солдат из себя.
От полного разложения армию удерживали единицы вдохновленных людей, но воевать даже с учетом их усилий было невозможно. Весной 17-ого российская армия была способна на две вещи - отступать или дезертировать. Даже удерживать занятые позиции под час не хватало воли. А нужно было идти вперед. Наступление было необходимо России как глоток воздуха, но запланированное на май выступление оказалось невозможным из-за состояния войск. Ставка могла отдать приказ о наступлении, но была бы единственной, кто его исполнил. И вот чтобы поднять солдат на ноги в части и были отправлены особые чины, комиссары, получившие обязанность вселить в армии нужный для наступления дух. Иными словами, задача Миллера, волею судьбы очутившегося в подчинении у Филоненко, была поднять мертвого на ноги.
Помощи в этом деле ждать было не от куда, приходилось рассчитывать только на себя, на своем горбу тащить войска в наступление. Как действовать, куда направиться, все это комиссары решали на свой страх и риск, советуясь друг с другом и принимая совместные решения где это было необходимо. Каждая часть была своим маленьким мирком, с собственными нравами и состоянием. В одних солдаты, пропитанные революционным духом, были готовы идти вперед даже без приказа. В других шла организационная работа, формировались комитеты, проводились выборы. По большей части такие части были неэффективны, так как полностью парализовали себя партийной работой, которой никто из солдат обучен не был. Морально они, однако, были готовы к бою и нужно было только навести порядок, да дать людям приказ. Были такие, как проклятая 79ая дивизия, где не было ни морали, ни порядка, а было одно только пьянство. А были такие, как 11 дивизия.
Недавно пополненную, боеспособную часть нужно было посадить в окоп, а солдаты наотрез отказывались это делать. В то или иное время с 11-ой намучился почти весь комиссариат юго-западного фронта, досталось и Миллеру. Приехав в полк, он оказался посреди назревающей бури - часть солдат, включая пулеметные роты, гренадер и инженеров, поддерживали наступление, остальные же наотрез отказывались двигаться. Лагеря разделились и дошли до того, что держали собственное охранение друг от друга. Между ними метался командир полка и, зачем-то, священник, оба потерянные, как будто они не вполне понимали где находятся. Только в этой ситуации, где Степана могли не то что побить, а банально застрелить при начавшейся внутренней смуте, эсер почувствовал, что дышит полной грудью и горит жизнью. Въехав в полк, он перестал думать о глобальных событиях, о собственной ответственности, о последствиях тех действий, которые совершались сейчас. Мир свернулся до размеров одного воинского расположения и попытки Миллера остановить кровопролитие и заставить полк пойти.
Подобное чувство Степан испытал позже - уже в Петрограде, во время восстания, и еще позже, когда со стрельбой бежал из города. В эти минуты, когда все ставки были сделаны и оставалось только разыграть кон, Миллер ощущал себя подлинно живым, и опасался пристраститься к этому ощущению, ведь оттуда было так просто сделать шаг к пониманию того, что свобода - это непрекращающаяся революция. Пониманию, от которого уже не будет возврата обратно.
- Только все же я не соглашусь с вами, - возразил Степан вслух, отвлекаясь от нахлынувших воспоминаний, - Не про бога, конечно, а про конкретных людей. И через это с вашим взглядом на войну. Мы с вами боремся не против определенных деятелей. Если бы это было так, победа была бы гораздо ближе. Вы слышали, в Ленина стреляли. Он выжил, но вдруг не оправится от ран? Думаете, без него большевики разбегутся кто куда? Нет, конечно. Что тогда? Застрелить еще Рыкова, взорвать Овсеенко и всю его банду? Но и этого будет недостаточно, мое вам слово. Потому что мы боремся не против этих конкретных людей, мы боремся против режима, который они создали и который способен пережить своих создателей, против идеи, которую и вовсе невозможно убить.
С реки послышался корабельный гудок, и Миллер сделал паузу, формулируя следующую мысль.
- Чтобы победить, нам нужно сражаться с большевиками на том же уровне. Либо создать собственный режим, который будет крепче их, либо же воплотить идею, которая окажется сильнее. Насчет первого у меня есть большие сомнения, а вот второе - посильная задача. Мы ведь сражаемся не только штыками да винтовками. Их кто-то должен держать в руках. Люди устали, они хотят мира. Можно кнутом гнать их на войну, но рано или поздно они побегут. Нужно убедить людей в необходимости сражаться. Убедить их в том, что правда за нами. Иначе... Вы бывали городе Станиславове, Константин Александрович? Это в Галиции. Я был там четыре раза, кажется. Каждый раз въезжал в город по пути нашего фронта - каждый раз с новой стороны. Сколько Станиславов менял флаги без моего присутствия даже не представляю. Под конец людям в нем было уже все равно кто победит, мы или австрияки, они хотели одного - чтобы это все поскорее закончилось.
Степан вздохнул, подытоживая:
- Это я к тому говорю, что ваше желание сделать из правительства тыловое управление понятно, и в чем-то правильно, не стану даже спорить. Но невозможно в нынешней ситуации. Большевики пришли к власти на штыках и уйдут только на штыках, согласен. Но их штыки держат люди, в которых горит идея и они готовы умирать за эту идею снова и снова. Если мы не покажем им, что есть другая идея, что с нами, уж простите за простоту, лучше них, мы с вами обречены по той причине, что когда армия воюет с народом, она завсегда проигрывает.