 |
|
20:20Романов:Забрав с собой ожидавших у входа Филимона и Степана Чмаровых, Романов отправился ходить по городу. Пошёл к северной лесной окраине, противоположному от пристани концу города (Вага протекала с юга), миновал каменное здание кооперативного банка, нарядный купеческий особнячок. По-северному высокие, большие полугородские, полукрестьянские дома, серые ограды, палисадники, скрипучие мостки над лужами — и взгляды, везде, везде взгляды: отворачивающееся лицо из-за дёрнувшейся занавески, безразличный с виду мужичок навстречу, который, спиной чуешь, остановился и смотрит тебе вслед, затихший разговор двух баб с коромыслами у колодца-журавля, увидевших приближение красноармейцев. — Не любят нас тут, командир, — хмуро заметил Филимон, поправляя винтовку на плече. А и в самом деле, — понимал Романов, — за что их тут любить? Учение Маркса говорит, что сознание определяется бытием, а идеологические взгляды человека — экономическими его интересами, а тут, знал Романов, интересы у всех были совсем небольшевистские. Он чуть-чуть знал об истории кооперации в Шенкурске: по этой части его просветил Иван Боговой. Действительно, выходило так, что в кооперации тут участвовал чуть ли не весь город. Как вообще началась эта история с кооперативами здесь, в Шенкурске? А вот как. Краткая история кооперативного движения в Шенкурске
Шенкурск испокон веку кормился тем, что производил смолу: собирается артель крестьян, валит сосновый лес, потом жжёт его в особых печах, где дерево тлеет, не горя, — смола выкипает, стекает вниз. Если поставить сверху печки змеевик с уловителем, из паров можно собирать по капле скипидар; из смолы можно выпаривать пек, канифоль. Работа тяжёлая, грязная: печь надо постоянно чистить от угля, не гася, — задохнуться легко, обжечься — почти неизбежно, до костей пропитаться угольной пылью, гарью, дымом — естественно для смолокура. А хуже всего — смолу так просто не продашь: англичане с удовольствием её покупают, но в Архангельске, а до Шенкурска не добираются. До Шенкурска добираются скупщики — ушлые ребята, покупающие здесь бочку смолы за два рубля и толкающие её в Архангельске англичанам за пять. И ничего не попишешь: не хочешь продавать по нищенской цене — жри свою смолу сам. К концу прошлого века скупщики смолы, пека, скипидара и канифоли стали настоящими хозяевами Шенкурска. Весь город был у них в долгах, доходило до унизительного — целые семьи начинали говорить по себя: «мы Шичёвские», имея в виду, что постоянно продают смолу скупщику Шичёву, — будто проснулась в людях память о крепостных временах; вот только не было здесь никогда крепостных, и тем унизительней было это скрытое порабощение.
В те годы, перед первой революцией, и появилось в Шенкурске кооперативное движение. Идея была проста — не давать скупщикам снимать сливки с тяжёлого смолокурного труда, взять дело в свои руки. Организовали Союз смолокуренных артелей, долго уговаривали артели присоединяться, потом набирали по копейке, по рублю кассу, мучительно добивались кредита в Крестьянском банке, наконец, добились — и купили старый, списанный с Волги пароход, а к нему баржу. Пароход чуть не разваливался, машина еле пыхтела, но, чтобы спускаться вниз по течению, большой мощности не требовалось — и кооператоры в первый раз доставили смолу в Архангельск, перегрузили там на зафрахтованный пароход и увезли продавать в Англию. Кредит отбился за несколько рейсов, в кассу кооператива потекла прибыль. Скупщики пытались воевать с кооператорами: подкупали архангельских чиновников, чтобы те браковали товар на таможне, спаивали, запугивали артельщиков — всё без толку: как только угрюмые прокопчёные сосновым дымом шенкуряне увидели, что члены кооператива получают по пять рублей за бочку смолы, а не по два, как остальные, в кооператив потянулись все. Кооператив начал процветать — флот вырос до четырёх пароходов и шестнадцати баржей, вокруг Шенкурска открывались лесопильные заводы, в самом городе — кооперативный клуб, коммерческое училище, отделение Московского народного банка (тоже кооперативного), типография, выпускавшая газетку и ежемесячный журнал; даже пекарню открыли кооператоры, чтобы взять в руки ещё и снабжение города хлебом. В каком-нибудь 1913 году могло показаться — если Шенкурский уезд странным образом отделится от России и начнёт жить отдельным государством, не нужно будет придумывать никаких новых органов власти, не нужно будет вообще ничего менять, только упразднить ненужную управу, а городовых заменить какой-нибудь кооперативной полицией.
И вот, казалось бы, что плохого в том, что трудовой народ взял свою судьбу в свои руки, ведь ни Маркс, ни Плеханов с Лениным ничего не говорили против кооперации? Однако, проблема была в том, что в 1917 г. кооператоры сразу пошли по неверному пути — сначала поддерживали Керенского, потом учредиловку, потом отказывались признавать Октябрь, Брестский мир, съезды советов — в общем, прочно заняли правоэсеровскую платформу. Немногие здесь были за Советскую власть, как братья Боговые, кто недавно вернулся с фронта и не успел ещё пропитаться этим канифольно-кооперативным душком. На одном из уездных съездов уже в этом году сторонники советской власти взяли верх, постановили арестовать Малахова, главного в уезде кооператора, местного скипидарного царя, и даже арестовали — но горожане заставили милицию открыть двери тюрьмы: Малахов продолжал руководить Союзом смолокуренных артелей из тюремной камеры, принимая каждый день вереницу посетителей, а потом, — даже не сбежал, а так, ушёл, как будто из кабинета домой. За ним отправили погоню, арестовали в какой-то деревне, — но на следующий же день его отбили местные, спрятали у себя. Так он и пропал: сейчас где-то скрывался, в уезде его уже не было.
А вот и тюрьма, — понял Романов, отвлекаясь от мыслей. Он уже дошёл до края города: в ста шагах чернел медный в закатном солнце сосновый лес, на узкой полоске изумрудного луга пасся десяток тупых, медленных, с бессмысленной грустью в глазах смотрящих куда-то коров, девочка-пастушка в платочке, присев на корточки, играла соломинкой с прячущимся в траве котёнком. Здание полицейской управы и тюрьмы при ней стояло тут, маленькое, как и все остальные учреждения в Шенкурске: пара комнат управы, две камеры за решётками от потолка до пола. Окна были выбиты, двери сорваны — это во время июльского мятежа тут гуляли, понял Романов. Заглянул внутрь — раздрай: опрокинутая мебель, сорванные лоскутами обои, выпотрошенный сейф, жёлтые листки по полу, кучка кала в углу. Даже если здесь и удастся найти каких-нибудь молодых парней, готовых пойти против кооператоров, записаться в советскую милицию, где им работать-то? Здесь всё нужно вычищать, переклеивать обои, вставлять стёкла, менять мебель. Или уж к себе на пароход их брать? — Ленин немецкая пастилка! — донёсся до Романова звонкий мальчишеский голос откуда-то совсем близко. Романов выглянул в окно и увидел, как к ближайшему забору по заросшему лопухами и лебедой двору со всех ног удирают два паренька в белых рубашках навыпуск — лет по двенадцать обоим. Наверное, хотел крикнуть «подстилка», но больно разволновался, получилось нелепо и смешно. Кто-то надоумил так кричать? Может, и так, а скорее — сам решил погеройствовать: теперь будет хвалиться перед друзьями, как задал жару этим большевистским гадам. Чмаровы оглянулись на Романова, мол, что делать-то, командир? А что тут поделаешь: мальчишки уже перемахнули через забор, да и не гоняться же красноармейцам за каждым сопляком по огородам? Спасибо, что не пальнули из-за угла: могли и пальнуть. Двинулись назад. По пути назад встретили один из красноармейских патрулей: пара бойцов в выцветших, жёлтых на спинах гимнастёрках вразвалочку шла по улице, лузгая семечки. Осведомились — всё нормально, происшествий не было? Говорят — не было, всё тихо. Очень тихо здесь вообще было, весь город будто замер в предгрозовом ожидании чего-то: да понятно, в общем, чего. — Нас спрашивают тут всё, — сплюнув лузгу и обдав Романова подсолнечниковым духом, спросил Митька Крушинин, красноармеец из Холмогор, — Березник взят или нет? Весь город уж гутарит, что взят и что белые вверх по Ваге сюда идут, а честь по чести сообщения на этот счёт ещё не было. Что говорить-то им, командир? К пароходу вернулись уже к закату: в спускающихся сизых сумерках краснели, как угольки, высокие облака над сизо-сиреневой Вагой, сыро шелестела чёрная листва, холодно темнели поля, непроглядная гре6ёнка леса на том берегу. На дебаркадере зажгли большой белый ацетиленовый фонарь, на пароходе тепло светились окна. Спускаясь по крутому съезду к пристани, Романов увидел женщину средних лет в цветастой ситцевой юбке, скромной блузке, по виду провинциальную мещанку. Та, похоже, давно уже поджидала Романова, сидя на сухом бревне у реки, а, завидев, поднялась и решительно направилась к нему. — Товарищ Романов! — часто заголосила она, не давая тому вставить ни слова, с хрустом следуя за ним к дебаркадеру по песку. — Товарищ Романов, это что же такое делается? Ваши люди у меня гуся стащили! Как, извините меня, последние воры, залезли во двор и стащили гуся — я их запомнила, я лица знаю, я показать могу! Вы, товарищ Романов, как своих солдат держите?! Вы какая вообще власть, советская или бандитская? В каком указе Ленина сказано, что красноармейцам можно гусей воровать? У вас тут на пароходе триста человек, это ж вы наш город за месяц объедите, если так будет! У Тихоновых уже курицу украли, теперь у нас гуся, а скоро что, на улице грабить будете? Нет, уж вы скажите мне, как это понимать такие новые порядки! Идущие вслед за Романовым красноармейцы тихо посмеивались, глядя, как наседает на командира разъярённая женщина. А Романов понимал — да, скорее всего, баба не врёт: уже не первый раз он чуял запах курятины или иной птицы из столовой, где обедали бойцы, — конечно, они таскали где курицу, где гуся из огорода. И что делать? Шерстить бойцов за такую мелочь? Но ведь когда десять раз подряд такое происходит — это уже не мелочь? Но стоит ли настраивать бойцов против себя? Они ведь и без того готовы начать волноваться, митинговать с требованиями убегать из Шенкурска? Молчаливо позволить им кормиться мелкими кражами домашней птицы? Ведёт к разложению, да и любви горожан не добавит. Вот оно, бремя власти. Романов поднялся на пароход, прошёл в ярко, уютно освещённый электричеством салон и увидел тут два знакомых лица и одно незнакомое: чекисты Бессонов и Заноза допрашивали толстощёкого, густобрового и полноватого мужичка в ветхой рабочей одежде, заляпанной чем-то чёрным — Романов не сразу понял, что это типографская краска. — Ну что ж, подытожим, так сказать, услышанное, гражданин Павсюков, — сидящий за большим овальным столом Заноза обращался к задержанному, в растерянности стоящему посреди помещения. Бессонов сидел рядом, но пока в допрос не вмешивался. — Значит, вы утверждаете, что связи с антисоветской бандой Ракитина поддерживают управляющий банком Семёнов, директор училища Первушин, директор кооперативной лесопилки Игнатьев… — И его помощник Тюхляченков! — быстро добавил Павсюков. — Так, ещё и помощник Тюхля…ченков, — дописал Заноза карандашом на листе. Рядом с ним, равно как и с Бессоновым, стоял стакан крепко, до черноты заваренного чая. Дописав, Заноза сделал шумный глоток. — И ещё вы сообщили нам список семей, члены которых ушли вместе с ракитинской бандой в лес. Это было оченно полезно, благодарю вас, гражданин Павсюков. Ну что, сейчас мы с вами вернёмся в камеру, где вы будете иметь возможность отдохнуть, — Заноза поднялся из-за стола. — А что со мной будет? — бледными губами пролепетал Павсюков. — Вы об этом не волнуйтесь, гражданин Павсюков, мы со всем как есть разберёмся, как полагается. Прошу, — Заноза показал Павсюкову на дверь. В дверях они столкнулись с Мартыновым. — О, товарищ Романов, — поприветствовал молодой долговязый чекист краскома. — Мы вас тут уже заждались. Мне вам тоже есть что сказать, но сперва я доложусь о своём поручении. Значит, так, Андрей, — обратился он к Бессонову, — я побегал тут по соседним хатам, поузнавал: никакой больнички в городе нет, тут до революции даже земства не было, чтобы хоть что-то организовать. Есть аптека, есть пара врачей с практикой и вроде, как говорят, в монастыре что-то вроде амбулатории. Но я очень не уверен, что нашего субчика стоит отправлять в монастырь к этим богомолицам. Я с бойцами поговорил, там они его ногу посмотрели, забинтовали — говорят, жить будет. И вот что про бойцов я вам сказать хотел, товарищ Романов, — Мартынов обернулся к красноармейцу. — Я сейчас в коридоре столкнулся с одним вашим человеком и могу со всей уверенностью утверждать: ваш боец под кокаином. Я в Москве видел много кокаинистов, я этот взгляд хорошо знаю. Бессонов знал, что Глебушка стал трезвенником именно после того, как в бытность московским студентом чуть не отдал концы в кокаиновой эпидемии, как раз перед революцией захлестнувшей крупные города. Глебушка сам рассказывал, что ещё во время прошлогодних октябрьских боёв он, весь занюханный, шлялся по бульварам: вокруг трещала пальба, гудели снаряды, которыми с Воробьёвых гор лупили по Кремлю, солдаты ходили в атаки на юнкеров; визжа шинами и настильно метя очередями, носились по пустым улицам пулемётные броневики, а студентик Глебушка в пальтеце, шатаясь от ветра, бродил туда-сюда, высматривая знакомых из своих наркоманских кругов, у которых можно было бы разжиться понюшкой. Как он с такой историей попал в ЧК — Бессонов точно не знал: говорили, что вроде как ему предложили сдать кого-то из своих марафетчиков, потом кого-то расстрелять, потом ему это понравилось, и он сам попросился сотрудничать — а, может, и не так всё это было: Глебушка не рассказывал. Во всяком случае, что Глебушка мог легко на взгляд определить кокаиниста — в этом Бессонов не сомневался.
|