Когда Чаплин отдал приказ об аресте, а ничем другим сопровождение в бильярдную быть не могло, у Степана на секунду сердце ушло в пятки, а кровь ударила в виски. Эсер даже удивился такой своей реакции, совершенно инстинктивной. Ведь умом-то предполагал, еще заходя в "Парижъ", что арест возможен и гораздо более вероятен, чем удачный исход разговора. И тем не менее, в момент, когда заключение под стражу из гипотезы стало фактом, Миллер поддался эмоции. Он не испугался, хотя и почувствовал секундную слабость, будто пропустил удар, а потом тут же ощутил знакомый прилив соловелой злости.
Когда во время войны Степан был переведен в ставку, у него неожиданно оказалось много спокойного времени, и он вернулся к своему любимому довоенному занятию - чтению. Оказалось, что за те три года, что в Европе шла кровопролитная бойня, в остальном мире жизнь шла своим чередом и успело выйти огромное количество научных статей, наверстать которые теперь у Миллера появилась возможность. В частности, ему попалась заметка об исследованиях американского физиолога Уолтера Кеннона, который описывал простейший рефлекс живого организма, базовую реакцию на опасность - биться или бежать. В заметке говорилось, что в момент сильного эмоционального выплеска, - Кеннон решил называть этот момента слово стрессом (хотя по мнению Степана драка, например, имела малое касательство к растягиванию*) - в организме случалось напряжение отдельных частей головного мозга и от этого выделялись особые гормоны, заставлявшие немедленно действовать - спасаться бегством или драться с противником. Животные этим гормонам были подчинены, но люди, как существа высшего порядка, хоть и испытывали схожие реакции, могли взять над собой контроль.
Идея академика Кеннона показалась Степану очень знакомой. Он, конечно, не очень хорошо разбирался в медицинских тонкостях, все-таки, был другой специальности, но не раз и не два испытывал на себе описанный эффект, когда в секунду опасности или неожиданного происшествия Миллер одновременно чувствовал онемение страха и дрожь желания броситься на кого-то с кулаками. Это состояние стало для эсера верным помощником, оно не давало замереть на месте как испуганному оленю, ожидая смерти, а требовало действовать, и это не раз спасало Степану жизнь. Вот и сейчас, подавив вспышку чувств, Миллер стал соображать как поступить дальше. Не устраивая сцены, он позволил барону сопроводить себя в комнату заключения, и только там уже начал ходить от стены к стене, раскладывая, как пасьянсы, варианты дальнейших действий.
Нужно было бежать, это не обсуждалось. Но только как именно это сделать? Щелкнул замок двери и Степан остался в прохладном помещении один. Подошел к окну, затем вернулся к бильярдному столу, рассеянно катнул шар по зеленому сукну, а затем снова вернулся к окнам, чтобы пронаблюдать как отправленный охранять комнату с улицы юнкер с трудом занимает свой пост. Мальчишка едва держался на ногах, казалось, что его то и дело тянет вырвать. Вот он, путь к побегу. Долго нести вахту малой не сможет, а значит, как только он отвлечется, можно бежать.
Разглядывая юнкерка, эсер нахмурился. Чаплин не был слепым, значит, видел состояние мальчишки не хуже Степана. Тогда зачем отправил его сюда? Проверял гостя на порядочность? Или решил припугнуть охраной, зная, что держать Миллера взаперти долго никто не будет? Последняя мысль была тревожной. Уж не задумал ли капитан его убить? Мужчина снова отошел от окна, вернулся к столу, и взял один из шаров, взвешивая его в ладони. Рабочие использовали куски мостовых в качестве оружия, а Степану, похоже, придется, воспользоваться аристократическим аналогом. Костяной шар был тяжелым, им и убить можно было при определенном старании. Нет, глупость. Степан положил многострадальный шар на место. Какая пошлость приходила в голову от волнения! Ударить вошедшего в бильярдную офицера, отнять пистолет и устроить перестрелку. Такой поворот больше подходил для беллетристики, а не реальной жизни. Нет, в действительности в такой ситуации надо либо дожидаться развития событий, либо бежать. Да и убивать его, все же, вряд ли станут. Сейчас это не выгодно офицерам, им шум до переворота не нужен. А Миллер явно сказал, что пришел в кафе не один, что товарищи знают где он...
Степан невольно возвращался мыслями к диалогу с Чаплиным, гадая где ошибся в своих рассуждениях. Зная за собой привчыку к долгой рефлексии, эсер такой слабости не допускал и, вместо того чтобы беспокоиться о уже сказанном, заставлял себя думать о том, что предстоит сказать. Следовало предупредить Филоненко. И, раз уж на то пошло, министров. Если Чаплин не хочет договариваться, его нужно остановить. Потому что лучше пассивное правительство Чайковского, чем никем не сдерживаемые монархисты с пораженческим комплексом. Успеет ли Филоненко переставить свои речи на другие рельсы и сагитировать рабочих? Или все же пойти в посольство? Благо, тут недалеко. Сбежать из-под стражи, вбежать с просьбой убежища... Нет, опять блажь какая-то в голову лезет.
От размышлений Миллера отвлек стук по стеклу и тот уже в третий раз подошел к окну, обнаружив на улице Рауша. Все, что эсер уже собирался сказать, набрав воздуха в легкие для верности, испарилось при словах барона. Вот и побег. Степан кивнул, высунулся из окна, бросив взгляд по сторонам, чтобы убедиться, что рядом нет свидетелей, ловко вскочил на подоконник и поспешно выбрался из окна на свободу, приняв руку Константина для опоры.
Закрыв за собой окна, Степан отряхнул руки (от дождевой сырости конечно, а не от рукопожатия с ротмистром), и спешно, но не суетливо, последовал за своим освободителем, стараясь держаться как можно непринужденнее для глаза случайного прохожего.
- Спасибо за помощь, - произнес эсер, когда они отошли от здания, - Я уже подумывал выбить стекло бильярдом.
Вопросов у Миллера было много. Отвечать на все их, скорее всего, не хватило бы времени, но самый главные было необходимо прояснить как можно скорее. Поступок барона никак не вязался с тем образом, который сложился в голове Степана за их недолгое знакомство. Конечно, он мог просто не знать офицера достаточно хорошо, но та уверенность и искренность, с которой Рауш ответил Миллеру о исполнении своего долга и защите святого, заставляла усомниться в том, что ротмистр неожиданно испытал перемену сердца и добровольно решил освободить эсера. Значило ли это, что он подослан Чаплиным? С этой мыслью Степан бросил короткий взгляд на спутника и снова отвел взгляд. Эх, Максимилиан Максимилианович, ошибся ты. Совсем, совсем не дурак был Георгий Ермолаевич. И, похоже, поднаторел в интригах за время службы.
Хорошо, завел Миллер молчаливый диалог с самим собой, если Чаплин послал барона, то для чего? Провокация? Или он с самого начала планировал согласиться, но не мог в присутствии других офицеров? Осторожность твердила о первом. И это было бы правильный поступок - подыграть спектаклю, притвориться болезным да сбежать насовсем. Только вот эсер был уверен, что после этого не сможет смотреть на себя в зеркале без отвращения. Нет уж, раз сунул голову в пекло, так греби жар до конца. А значит, придется рискнуть и довериться происходящему.
- Позвольте первый вопрос, - снова нарушил молчание Степан, когда посчитал, что опасность миновала, - Почему?