Слова Вацлавса толпе не понравились, даже Землинскис неодобрительно скосился. Но сперва все, даже братья Дорошка и Ерошка, только зло насупились, будто прибитые к земле железными словами «декрет ВЦИКа», «правила красноармейца» — хотя, Вацлавс видел, каждый здесь думает одно и то же: да чего стоят все ваши декреты и правила, все бумажки с сизыми печатями, здесь, в дикой чаще, где ни о комиссарах, ни о революции не слышали и тысячу лет ещё не услышит никто? Кто-то из стоявших подальше от костра (лица не разглядеть) одиноко выкрикнул:
- Да ты че, белены объелся, лабус?! Декреты, блядь! — и сразу же, будто все того и ждали, подхватил один голос, другой:
- Ишь ты, раскомандовался тут, бля, дякретами своими! Словно снова под царем!
- Ага! Как ахфицер гутарит! Може он и есть ахфицер?
- Ну и хде весь твой взвод? Удяржать их не сумел, теперча нами покомандовать хошь?
Настроение сводного отряда явно качалось туда-сюда, словно утлая лодчонка в шторм. Один северный лес был спокоен: за долгие века он видел и не такое. Сюда, под старые осины, приходили солдаты и разбойники, крестьяне и купцы, и многие из ни легли в землю. А лес все стоял в безмолвии, только шелестела чёрная в пляшущих тенях от костра листва да мелко, противно накрапывал холодный дождик: и вот ещё почему все были так раздражены буквоедством латыша — он про декреты, правила, а все вымотались, замёрзли, промокли, и с неба всё льёт, и спать придётся на мокром, холодном, прижавшись друг к другу. Усталые, брошенные, перепуганные первым поражением, замёрзшие люди были похожи на взрывчатку с поломанным взрывателем: один резкий жест, одно неосторожное слово, и все сдетонирует, разлетится свинцом и сталью в бессмысленной бойне – только бы выплеснуть то, что сжимает грудь. Пускай яростью и злобой – главное избавиться от этого гнетущего, давящего впечатления.
Чуть сбить это раздражение сумели слова моряка: теперь праведный гнев толпы, прежде столь яро горевший, притух, припал к земле, лишь подспудно тлея. Ивана слушали внимательно, не перебивая, словно записного краснобая из агитаторов. Даже подступили поближе, ловя каждое слово. На удачные высказывания солдатская масса отзывалась похожими на прибой раскатами, в котором далекими криками чаек звучали короткие смешки, но этот рокот, хоть и мог вмиг обернуться в угрожающий гул, пока был спокойным, одобрительным.
То тут, то там усталые небритые лица освещали огоньки папирос, блестели во тьме настороженные глаза. А уж когда Мухин грозно пророкотал вызов вперед несогласных, самые нестойкие аж назад подались. Голос опытного моряка, способного перекричать шторм, действовал на толпу магнетически, заставляя слушаться.
Венцом же всего стало предложение Григория устроить голосование. Проводить выборы солдаты сообща решили тайно: чтобы новый командир, случись чего, зла не затаил. Пожилой петроградский рабочий Тюльпанов из василеостровского батальона вызвался быть писарем для неграмотных, а заодно и предложил кидать записки в свою фуражку. Голосовали охотно: эта процедура была всем знакома, все понимали, что это такое: решить дело всем миром, сообща. Откуда-то появились и порядок, и дисциплина: любо-дорого было смотреть. Когда все, и Мухин с Фрайденфельсом в том числе, вписали расплывающимся химическим карандашом желаемые имена на обрывке «Известий Петроградского Совдепа» за начало августа, рабочий подошел к костру, усевшись на бревнышко, и попросил Кульду от латышей и Смирнова от рязанцев встать за спиной свидетельствовать, что он ничего не напутал.
Тюльпанов крепкими пальцами вытащил из горки бумажек в фуражке одну, развернул одну и, подслеповато щурясь, зачитал:
- Первый голос: командир – латыш, комиссар – моряк! Второй голос: морячка говорливого в краскомы, Рахимку – в комиссары!
— Меня не надо в комиссары! — подал голос Рахимка.
— Да ето он сам себя и написал!… — решил кто-то сострить, но Тюльпанов шутки не поддержал:
— Тихо, тихо все! Мы так ни до чего не досчитаемся, ежель каждый будет так вот… Сидим тихо, товарищи, слушаем, считаем. Я продолжаю: следующий голос — Мухина и моряка Живчика. А кого на какую должность, не написал. Будем считать так, что Мухина в командиры, Живчика в комиссары. Следующий: Латыша ком-ром, Дорофея – ком-сром! Что у нас пока получилось? — обернулся Тюльпанов к Кульде.
— За товарища Фрайденфельдса два, за Мухина два, это в командиры, — чётко ответил Кульда. — В комиссары — один голос за Мухина, один за Рахимку, один за Живчика, один за Дорофея.
— Хорошо, продолжаю, — медленно произнёс Тюльпанов и развернул следующий листок: — Гришаню с рязанского в командиры, а комиссарить морячка! Смирнова Г., Мухина И.! Дорошку-калужанина и усатого с «Громобоя»! Бабкина и Смирнова!
Подсчёт голосов занял около получаса: всего у костра собралось, как оказалось, тридцать девять человек, и разбирать, что там каждый написал, было непросто, считать — ещё сложнее. Путались, сбивались: наконец, у Ерошки взяли ту самую записную книжку, листками которой он растапливал костёр, и принялись ставить там палочки напротив имени, объявляя подсчёт после каждого нового зачитанного Тюльпановым голоса. Никто уже не лез с шутками, с возражениями: всем быстрее хотелось, наконец, покончить с выборами, оказавшимися таким муторным делом.
— Осталось пять голосов, — монотонно объявил Тюльпанов, доставая очередной скомканный листочек. — Командир Коля Бабкин, комиссар морячок, то есть Мухин.
— За командира: Бабкин двенадцать голосов, Фрайденфельдс десять, Мухин семь, Дорофей Агеев четыре, Хрисанф Тюльпанов три голоса, — скучно отозвался Кульда. — За комиссара: Мухин — двадцать три голоса, Фрайденфельдс семь голосов…
— Дальше за комиссара можно не считать, — объявил Тюльпанов. — Мухина уже никто не обойдёт. Теперь читаю только что за командира пишут. «За латыша».
— Бабкин двенадцать, Фрайденфельдс одиннадцать, — эхом отозвался Кульда.
— Ерофей Агеев, — развернул следующую бумажку Тюльпанов. Кульда промолчал.
— Так… Коля Бабкин, — помолчав, сказал Тюльпанов, развернув ещё одну.
— Тринадцать на одиннадцать, — мрачно откликнулся Кульда.
— И последние два голоса, — устало сказал Тюльпанов: — Латыш.
— Тринадцать на двенадцать.
— И последний голос — латыш: тринадцать на тринадцать, — Тюльпанов быстро смял последнюю бумажку и бросил к остальным.
— На должность комиссара с подавляющим перевесом избран товарищ Мухин. А вот по персоне командира образовалось равенство между товарищем Фрайденфельсом и товарищем Бабкиным. Предлагаю, чтобы комиссар из них назначил командира, а мы уж его будем слушаться. В любом случае, если наши надежды не оправдаются, переизберем.