Просмотр сообщения в игре «1918: Архангельские тени»

Романов:

Заседание комиссии продолжалось минут двадцать: продлилось бы меньше, но учитель Гиацинтов оказался бестолковым — всё рвался поправлять формулировки, спрашивал, зачем так грубо, нельзя ли выкинуть хотя бы «беспощадно». Что-то девичье было в том, как он ломался, в итоге всё равно соглашаясь с каждым пунктом, с каждой формулировкой, на которой настаивал Романов. Этот Гиацинтов был на съезде в первый раз и ещё не понимал, как тут всё устроено; зато третий член комиссии, руководитель трудовой секции исполкома земский статистик Щипунов, который, навалившись локтями на стол, и писал текст проекта, понимал правила на ять и только оглядывался на Романова, когда тот диктовал: «…подлежащий беспощадному уничтожению, точка».

Пока Щипунов дописывал, Романов подошёл к окну и выглянул наружу: улица, оставленные тележными колёсами блестящие ровные борозды в липкой серой грязи, обшитый деревянными досками зелёный дом напротив, детишки с визгом носятся по густым зарослям вокруг нужника. Щипунов дописал, Романов перечёл написанное, остался доволен и сказал идти в зал. Резолюцию зачитывал он сам, с места, рубя наступившую в зале тишину страшными фразами «бороться до последней капли крови», «никакой пощады пособникам империализма», «калёным железом выжигать ростки коллаборантства». Наконец, закончил уже скучно: «Ответственность за выполнение решения уездного съезда возложить на военную секцию исполкома, назначить ответственным военного комиссара Романова Андрея».

В наступившей после окончания речи тишине все, кажется, ждали, что Романов ещё что-то добавит, но он лишь передал листок с проектом резолюции по цепочке членов президиума Боговому. Тот, оглядев зал, наконец, сказал:
— Ну что же, проект представлен. Будем голосовать или есть желающие обсудить проект? Видимо, будем… — уже начал было он, но тут с места поднялся один из мужичков-смолокуров. Боговой с неудовольствием обратился к нему: — А, вот товарищ из Шеговар хочет что-то сказать. Пожалуйста.
— Ну я, это… — начал густобородый смолокур, поднимаясь с места со смятой в руках шапкой. — Я, конечно, за Расею и всё такое протчее, но как-то уж чересчур оно всё. Уничтожать, уничтожать, давить беспощадно… Это что ж такое, товарищ военком, всех под корень?

Романов хотел было ответить, но Боговой перехватил инициативу:
— Вы, товарищ, давайте по делу. У вас свой проект резолюции есть? Если есть, предлагайте его, зачитывайте! Или вы хотите поправки в вынесенный на рассмотрение проект внести? Так это пожалуйста: вносите, это ваше право как делегата. Фамилия ваша Шемякин, верно? Вот я сюда пишу тогда: товарищ Шемякин, делегат Шеговарской волости, предлагает внести в проект резолюции… А, не хотите? Ну хорошо, тогда будем считать вашу реплику просто криком души.

Дверь открылась, на пороге появился Василий Боговой. Он быстро прошёл в президиум и занял место рядом с братом, который наклонился и что-то недовольно шикнул ему. Василий сунул Ивану скрученный свёрточек жёлтой ленты телеграфного аппарата, тот быстро развернул, посмотрел и наклонился к сидящей рядом Шатровой, указав на Романова. Свёрточек по цепочке перешёл к Романову, тот развернул:

меня березнике 600 человек встречу белогадов грудью

Нули были зачёркнуты чернильным пером, снизу мелко добавлено рукой Василия Богового: «600 без нулей!»

— Так, — пока Романов читал, Иван Боговой снова завёл волынку, — если больше криков души не будет, предлагаю приступить к голосованию за проект резолюции. Напоминаю товарищам: голосование по проектам резолюции у нас по-и-мён-но-е! Сейчас подходим к товарищу секретарю, он очень вовремя вернулся, говорим свою фамилию, он ставит в списке делегатов отметку «за», «против» или «воздержался». Так, не вскакивайте все сразу, товарищи, товарищи! — замахал Боговой карандашом на делегатов. — Давайте организованно, по-советски: сначала пускай подойдут члены президиума, потом… Потом, я повт… Поздняков, куда вы лезете? Сядьте! Как проголосуют члены президиума, идёт голосовать первый ряд, второй остаётся сидеть. Первый голосует, второй сидит, всем понятно? Потом первый ряд возвращается на места, голосует второй. Давайте не будем устраивать базар-вокзала тут, пожалуйста, я очень прошу. Давайте, президиум начинает голосовать. Другие сидят, сидят, да что ж такое-то! Не уходим никуда! Поздняков! Нет, потом по нужде выйдете, после голосования я объявлю перерыв. Сядьте на место, Поздняков, вы вдвое старше меня, а ведёте себя как ребёнок!

Романов вместе с другими членами президиума встал, подошёл к Василию Боговому, сказал, что голосует «за», тот поставил отметку напротив фамилии в списке. Проголосовав, Андрей отошёл в сторону, чтобы не мешать другим делегатам, выстроившимся в очередь. К нему подошёл проголосовавший первым Иван Боговой, вполголоса начал:
— Андрей, я хотел с тобой поговорить. Ты очень не вовремя меня прервал во время обсуждения вопроса, когда не дал выступать другим после Гиацинтова. Давай ты, пожалуйста, не будешь вмешиваться в то, как я веду съезд, хорошо? Я ведь не говорю тебе, как руководить твоим отрядом? Понимаешь, тут вопрос политический, — Иван Боговой оглянулся по сторонам, ещё понизил голос и ухватил Романова за рукав гимнастёрки, как пинцетом, — ты думаешь, зачем я на съезд эту дуру Шатрову притащил? Мне нужно, чтобы у меня на каждого, на каждого здесь было! Чтобы никто не смог отмолчаться! Советская власть, даже если сейчас уйдёт, рано или поздно сюда вернётся, и тогда я каждому гаду, каждому скипидарному барончику, который «и нашим, и вашим», покажу вот эти стенограммы, — он показал на стол президиума, где у места Шатровой лежала стопочка исписанных листков. — Спрошу каждого: а что же ты, сука, на седьмом съезде про англичан говорил, а потом взялся им жопу-то лизать, а? А в какой комиссии ты заседал, напомнить тебе? А как за резолюции голосовал? И все они, Андрей, должны знать, что у меня эти стенограммы есть, что их слова теперь все записаны! Понял теперь, почему я тут этот цирк с конями устраиваю? Здесь же каждый враг, если не открытый, то тайный. Вот разве что Гиацинтов этот идиот, но не враг, даже наш: его спасать надо. А остальные!… — Боговой с ненавистью махнул рукой. — С остальными мы потом разговаривать будем. Ты-то их, Андрей, ещё не знаешь, а я тут с ними седьмой съезд воюю, у меня все эти скипидарщики вот где, — Боговой рубанул себя ладонью по горлу и кинул взгляд на стенные часы: пятнадцать минут седьмого. — Ну что, ещё одну резолюцию ставим на повестку или завершаем заседание?

—

Бессонов

— Да какие же ужимки тут, командир, — проходя по палубе мимо сложенных вдоль фальшборта поленниц, ответил Бессонову Валерьян Заноза, тридцатилетний череповецкий рабочий, коренастый и полноватый, в скрипящей чёрной кожанке, с деревянной кобурой с маузером на боку. Одет Заноза был по последней революционной моде — говорят, это Троцкий придумал одеваться в тюленьего цвета шофёрские куртки, цеплять красную звезду на кожаный картуз. Кто бы это ни придумал, выглядело это эффектно, сидело на человеке как матово поблескивающая броня, внушало трепет чернотой. Занозу даже, бывало, принимали за главного в их тройке — так по-чекистски он выглядел в своей перепоясанной кожанке. Но Заноза на лидерство не претендовал и всегда беспрекословно перенаправлял обратившегося к настоящему командиру, Бессонову. Заноза не мог бы быть командиром: он не был для этого политически подкован, а знал только, что в октябре власть взяли рабочие, и раз он — рабочий, то это его власть, его революция, которая уже дала ему многое и даст ещё больше. Конечно, — с готовностью признавал Заноза, — можно и погибнуть, но что ж с того? Без риска такие дела не делаются. Можно подумать, что Заноза был человеком в ЧК случайным — таких было много: были мерзавцы, пролезшие в ЧК, чтобы грабить, насиловать, сводить счёты. Их, конечно, разоблачали, ставили к стенке целыми отделами, но что поделать — все понимали: это явление есть, с ним надо бороться, но искоренить его пока невозможно. Но Заноза был не из таких: он был по-своему, по-революционному честен, считая, что незачем тащить на обыске у буржуя припрятанное золотишко, если безопасней честно сдать добычу и получить свою малую долю от конфискованного (такое практиковалось). Но это он делал не из страха: кажется, Заноза вообще мало чего боялся — во всяком случае, весной он не устрашился в одиночку выйти к захваченному дезертирами эшелону и, хоть убедить их сдать состав железнодорожному начальству не сумел, но впечатление на всех произвёл и в тот же вечер принял предложение Бессонова войти в состав губЧК. С тех пор служил честно, часто говоря, что за революцию готов отдать жизнь. Бессонов видел — не врал.

Глебушка (товарищ Мартынов для чужих, но свои звали его ласково — Глебушкой) тоже был готов отдать жизнь за революцию, но в остальном был полной противоположностью Занозе. Девятнадцатилетний Глебушка был студентом Московского технического училища, выходцем из купеческой семьи. Долговязого, в своём сером летнем пальтишке нараспашку, в очёчках на длинном бледном лице с намёком на рыжие усики, в люстриновом костюме-тройке, с серебряными часиками в жилетном кармашке, его можно было представить кем угодно — скрывающимся от большевиков интеллигентом, ограбленным коммивояжером, агентом тайной организации Савинкова, переодетым юнкером даже, — но уж никак не чекистом. При этом Глебушка был человеком, что называется, стопроцентно своим, — если у него когда-то и был эсеровский уклон, то сейчас Глебушка искренне поддерживал Ленина и любил с огнём в глазах говорить о новом человеке, новом обществе, новом мире. Глебушка был идеалист, и, может, именно это качество позволяло ему так легко отнимать чужие жизни: так крестоносец рубил неверных во имя Божье. В Вологде Глебушка расстрелял в один присест десять человек, в том числе молодую женщину, а потом отказался от водки, которую после расстрелов обычно все глушили (правда, вместо этого долго ходил по лесу один). Глебушка вообще не пил и не курил: он был спортивным человеком, делал гимнастику по Мюллеру, а первые пару дней в Шенкурске даже пробовал по утрам плавать в тихой, покрытой белесым туманом Ваге. Потом, правда, перестал: вода была уж очень холодная, и Глебушка не хотел простыть.

— А я заходил в эту типографию позавчера, — весело сказал Глебушка, споро стуча по пароходным сходням подбитыми железом штиблетами. Глебушка не любил сапогов и носил штиблеты с гамашами, будто по Тверскому бульвару собирался фланировать, а не по серым грязным улицам Шенкурска. — Она ведь всё ещё работает, только нерегулярно. Какие-то этикетки они там печатают для пека и скипидара. Я у них спросил — вас же закрыли, говорю? Они отвечают — закрыли не нас, а газету «За народ», а мы-то чего, дескать? Мы не редакция, мы набираем и печатаем. Сейчас заказ на этикетки, говорят, вот и работаем: как закончим, перестанем. Ну, контры я тут не увидел.
— А что на самом деле печатают, ты проверил? — обернулся к нему Заноза.
— Ну, не первый же день я на свете живу, — фыркнул Глебушка. — Да, машину, наборный стол обошёл, напечатанные листы посмотрел: действительно, этикетки. По-английски частично, правда, но английский язык у нас в Республике вроде не запрещён пока. Надписи я сверил, перевод точный, — Глебушка вдруг по-детски засмеялся: — Вы представляете, они мне взятку хотели сунуть: бутылку скипидара! Ну село селом! Такая, прости Господи, — Глебушка потряс рукой в воздухе, подбирая слово, — неиспорченность! Я им говорю: ещё раз такое увижу, я этим скипидаром знаете какое место вам намажу! А деньги, говорю, даже не суйте, а то мигом к товарищу Бессонову пойдём.
— Ты зря веселишься так, Глебушка, — серьёзно сказал Заноза. — Что они деревенщина, это не значит, что они дураки.
— Да я разве говорю, что они дураки, — поскучнел Глебушка и вздохнул. — Я понимаю, ситуация непростая. Город весь против нас.
— Вот и я о том же, — согласился Заноза, оглядываясь по сторонам.


Сойдя с парохода, чекисты двинулись вверх по крутому съезду, ведущему на главную улицу городка, Московскую. На пригорке, величественно возвышаясь над склоном, стоял большой многоглавый собор с заросшим травой двором и замшелыми плитами кладбища позади.


Перед забором стояла группка монашек в чёрном, сразу оглянувшихся на чекистов — кожаное одеяние Занозы притягивало взгляды как магнит.
— Вот где гнездо контрреволюции-то, — заметил Заноза, указывая на монашек. — Их бы пошерстить.
— Сил достаточных нет, — заметил Глебушка. — Ну зайдём мы втроём, начнём там шорох наводить. Толка будет мало, а визга, дамских истерик этих, — много. А тут ещё и весь город сбежится: как же, наших святых заступниц обижают! Всех по веткам развешают, к гадалке не ходи.
— Это ты прав, — согласился Заноза. — И Романов не выручит.
— Я до сих пор привыкнуть не могу, — рассмеялся Глебушка. — Работаем с Романовым! Боюсь себе представить: вот закончится всё, вернёмся в Вологду, я начну невесте рассказывать — а вот в Шенкурске мы с Романовым вместе работали! Ладно хоть, не Николай его зовут.
— Погоди, у тебя что, невеста есть? — заинтересовался Заноза.
— Так ты даже с ней знаком, — с нарочитым безразличием, но на самом деле с удовольствием сказал Глебушка.
— Нет, про Лиду я в курсе, — Заноза употребил новое, только появившееся выражение «в курсе», которым любили щегольнуть большевики. — А вы что, уже решили?
— Вообще-то да, — важно сказал Глебушка.
— А почему нам не сказал?
— Как не сказал? Вот, сказал.
— Скрытный ты жук, Глебушка! Вторую неделю как уехали, а он молчит!
— Ну, предположим, я предложение сделал вчера, — деловито сказал Глебушка. Ему, кажется, очень приятно было поговорить на эту тему. — По телеграфу, представь себе. Очень модерново.
— Это как фильма была, — усмехнулся Заноза, — «Барометр сосватал». А у тебя — телеграф сосватал.
— Ну хватит с этим своим мещанством, это просто пошло, — скривился Глебушка. Он, сторонник всего нового, вообще любил упрекать других в мещанстве и пошлости.
— Значит, гулять скоро будем на Глебушкиной свадьбе, да, Глебка? — Заноза потряс счастливо улыбающегося Глебушку сзади за плечи. — Хотя ты ж трезвенник, у тебя, небось, одно ситро на столах будет! А Лидка-то твоя хоть пьёт?
— Ну так, — повертел рукой в воздухе Глебушка, — по случаям. Я её отучать от этого дела буду. А свадьбы не будет, скорее всего, никакой. Распишемся и всё. Всё по-деловому, по-большевицки.
— Ну и когда?
— Ну, как вернёмся или как она сюда переведётся по партийной линии. А чего тянуть-то? Такая жизнь: неизвестно, завтра жив будешь или нет.
— Эт точно, — задумчиво протянул Заноза. Бессонов знал, что Валериан тоже был женат и дети у него были, только семья так и осталась в Череповце. Причём Заноза из Вологды к ним даже не ездил, хотя было недалеко. Неизвестно, почему.

Бессонов оборвал болтовню подчинённых: приближались к типографии. Идти было совсем недалеко — подняться на горку да свернуть в первый же переулок, совсем не городского, а дачного вида — с зарослями крапивы и крушины по бокам, с деревянными зданиями, утопающими в густой, насыщенно-зелёной листве орешника, с тонущей в серой грязи серединой улочки и продавленными досками на кирпичах, проложенными поверх луж, хлюпающих, когда доска, прогибаясь от нажатия, уходила под воду. Типография располагалась в одноэтажном красном домике с мезонином в окружении прямых, медью отливающих сосенок:


На усыпанном серыми иголками и шишками пригорке перед окнами сидел белобрысый паренёк лет двенадцати с папиросой в зубах. Завидев чекистов, он быстро вскочил, дробно стукнул в окно домика и бросился наутёк бежать, показывая грязные босые пятки.