Оставив Бессонова в салоне, Романов зашёл в одну из кают второго класса, прокуренную едкой махоркой, заплёванную подсолнечной шелухой, и взял с собой русобородых, с водянистыми глазами ветлужан Филимона и Степана Чмаровых. Этих двух многие считали братьями — оба были из одной лесной ветлужской деревни, оба носили одну фамилию, оба двоеперстно крестились да и на вид были похожи. Были они, впрочем, не братьями, а всего лишь какими-то дальними родственниками, но молчаливо держались вместе, наособицу от остальных: давала знать староверская мнительность, заведомое неодобрение всего чужого. Эти двое вообще непонятно за что воевали: то ли за Советскую власть, то ли за погибель старого, погрязшего во грехе мира, которому в геенну огненную и дорога с Никоновых времён. Романов, сам вятский, ветлужан знал и знал, что в их глухих чащобах на такие вещи смотрят серьёзно. При Петре тамошние жители были готовы скорей спалить себя всей деревней в церкви, чем осрамиться причастием у попа-никонианина, и хотя за двести лет нравы смягчились даже на Ветлуге, но и сейчас, Романов знал, ещё остались медвежьи углы, где местные легко убили бы и закопали в лесу дурака, который принёс бы им в деревню, например, граммофон — вместилище бесов, завывающих чужими голосами. И вот там, на Ветлуге, на Керженце, ведь тоже кому-то сейчас приходится строить советскую власть, — отстранённо подумалось вдруг. — Вот кому тяжело-то, а не ему тут: с этими местными эсерами-кооператорами хотя бы можно на одном языке говорить.
Гулко топая сапогами, прошли по тесным, с жёлтыми лакированными панелями, коридорам парохода, через перекинутые над полоской чёрной замусоренной воды сходни перешли на дебаркадер с пожелтевшим расписанием пароходов в рамочке и закрытыми на висячий замок залами ожидания. Миновали пулемётный пост у вторых сходней и спустились на песчаный, не оборудованный, уходящий крутым обрывом вверх берег. По крутому склону, ловко цепляясь копытами за выбоины, ходили козы, на обрыве сидел, обняв за шею белого козлёнка, голоногий парнишка-пастушок, с интересом глядящий сверху на происходящее на пароходе. Всё было очень мирно — вот разве что мостки для стирки пустовали. Здесь, у пристани, были мостки, куда раньше, видимо, бабы со всего города приносили стирать бельё: а как только встал у пристани пароход «Шенкурск» — перестали приходить, начали стирать где-то в другом месте.
Подъём по круто уходящей вверх дороге с тележной колеёй в зелёном ковре спорыша дался Андрею тяжело: до войны он взлетел бы, и не заметив склона, и после Осовца тоже смог бы подняться, не сильно запыхавшись; но сейчас дыхание перехватило уже на полпути: горячими толчками заколотилось сердце, отдавая в уши, тянуще заныла рана в правой части груди, как всегда при глубоких вдохах. Теперь так будет до самой смерти, Андрей, это уже не исправишь. Обогнавшие военкома Чмаровы остановились, ожидая, когда военком одолеет подъём. Изо всех сил стараясь не встать на полпути, Романов сделал последние несколько шагов вверх, показал бойцам идти дальше и сам, часто, как собака, дыша, двинулся вперёд, хотя очень хотелось передохнуть.
Дорога от пристани выходила прямо на главную улицу городка, Московскую, — впрочем, на первых порах от других улиц эта отличалась разве что шириной: тянулись серые заборы, запертые ворота, домики с мезонинами, серые скрипучие мостки под ногами, широкие как пруды зеркальные лужи посередине дороги. Из дворов тянуло банным дымком; квохтали куры, брехали собаки, доносились голоса. За одним забором росла яблоня, усыпанная налитыми, зелёными с красным плодами (уже обобранными понизу): рослый Филимон подпрыгнул и ловко ухватился за высоко висящую ветку, сдёрнув яблоко вместе с листвой. Отерев добычу о подол гимнастёрки, красноармеец с хрустом вонзил в яблоко зубы. Степан поправил на плече винтовку и с тихим треском крутанул в пальцах рябиновые чётки-лестовку.
— Грешно эдак брать-то, Филь, — с укоризной сказал он земляку.
— Если у контры— греха нет, — прожевав, убеждённо ответил Филимон.
Грустная круглобокая лошадь, роняя в лужу золотистые шарики навоза, протащила мимо телегу с зелёной горой упоительно пахнувшего, слетавшего веером травинок на дорогу сена. Возом правил немолодой мужик: он опасливо кивнул проходящим красноармейцам и снял с седеющей головы картуз, а сидящий рядом с ним мальчишка в крапчатой рубахе обернулся Романову вслед, будто лешего увидал. По другой стороне улицы навстречу просеменили три монахини, пожилая и две молоденькие: в чёрных платах, открывающих лишь лицо, с корзинами в руках. Монашки обернулись на красноармейцев, красноармейцы — на монашек: те испуганно заотворачивались, ускорили шаг.
— Много их тут, куриц, — с непонятным полувопросительным выражением сказал Филимон, оборачиваясь вслед.
— Монастырь тут ихний, — ответил Семён.
Каменного центра у городка по сути и не было — лишь в одном месте, невдалеке от высокого многоглавого собора, кучковались, перемежаясь деревянными, несколько каменных зданий — банк, полицейская управа, тюрьма, почтамт, куда тянулась одинокая линия телеграфных проводов на косых деревянных столбах. Здесь же на перекрёстке стояло и двухэтажное краснокирпичное здание местного кооперативного клуба, где с прошлого года заседали все советы и проводились съезды.
Это здание на заднем плане. А вот оно в наше время:
Окна второго этажа были широко распахнуты: белая тюлевая занавеска выпросталась наружу и надувалась, как парус, лёгким ветерком. Близ входа группками стояли, шумно разговаривая, делегаты — бородатые крестьяне-смолокуры в смазных сапогах и выходных пиджаках, молодой сельский учитель в тонких очках, помятого вида мужички в солдатских гимнастёрках. У дверей с винтовками стояли два красноармейца— архангелогородцы Иван Пырьин и Тимофей Петров. Оба, дезертировав с фронта империалистической войны в прошлом году, не смогли найти подходящее душе занятие в родном городе, походили по митингам и вступили в Красную Гвардию — обычная, в общем-то, история: таких у него в отряде чуть ли не половина была. Романов спросил, всё ли спокойно и почему они вдвоём — уходя в обед со съезда, он оставил здесь трёх бойцов, а вот Пашки Кочана что-то видно не было.
— По нужде отошёл, — ответил Пырьин, бросив короткий взгляд на Петрова. Понятное дело: куда-то смылся, а эти его покрывают. Устраивать разнос своим бойцам на виду у делегатов было бы тактически неверно, и Романов предпочёл сделать вид, что поверил. Спросил, где братья Боговые.
— На то они и Боговые, что Бог весть, где шляются, — весело ответил Петров, — вот, убёгли куда-то.
— Вроде до почтамту пошли, — добавил Пырьин. — Перерыв объявили до пяти часов, так что скоро, — Пырьин достал из кармана серебряные часики, щёлкнул крышечкой с гравированной подписью «Дорогому В. М. въ день 50-лѣтiя», — ага, скоро должны быть. Без десяти уж.
Оставив Чмаровых у входа, Романов решил подождать местных исполкомовцев внутри, в зале заседаний. Поднялся по узкой лесенке, отдышался перед высокой белой дверью, вошёл в зальчик с президиумом, составленным из трёх сдвинутых вместе и укрытых скатертями столов. Слева от президиума стояла трибуна — настоящая трибуна из досок и покрытой красным лаком фанеры: Иван Боговой говорил, что её смастерили ещё в прошлом году после Февраля, когда тут всё только начиналось. На стене за спиной членов президиума висело украшенное бахромой тяжёлое, темно отливающее кумачовое знамя с нашитыми жёлтыми буквами: «Да здравствует совѣтская власть»: давно надоевшие всем еры Боговые с лёгкостью отбросили, а вот выкинуть яти никак не решались. На крайнем месте в президиуме сидела Екатерина Филипповна Шатрова — местная тридцатилетняя учительница, которая оказалась на съезде буквально против воли: она вообще не хотела никуда идти, но на съезде не было стенографиста, и сегодня с утра Боговые притащили её, единственную в городе стенографистку, на съезд чуть не плачущую — но ничего, привели, усадили стенографировать. Потом подумали: а секции народного образования-то у нас в исполкоме нет! А должна быть! Тут же, даже Шатрову не спросив, поставили её кандидатуру на голосование, делегаты (которым было всё равно) послушно подняли руки. А сразу вслед за тем Шатрову ещё и в президиум съезда выбрали, потому что место свободное было. Растерянная и не понимающая, что всё это значит, Шатрова пересела в президиум и продолжила механически стенографировать, а сейчас с усердием гимназистки-отличницы перебеливала протокол вечным пером.
— Ах, это вы, товарищ Романов, — подняла Шатрова взгляд на военкома. Она носила пенсне на шнурочке, как Мария Спиридонова, забирала светлые волосы шиньоном и была в чёрном платье с подбитыми плечиками и сердоликовой брошкой, выглядя до неуместности по-городскому в местной рустикальной среде. — Скажите, а это правда, что англичане уже у Березника? — наивно поинтересовалась она, и Романов поспешил заверить её, что нет, конечно же, это неправда, что товарищ Виноградов уверенно держит фронт значительно ниже по Двине. Услышав ответ, Шатрова странно вздохнула и опустила взгляд, принявшись снова переписывать протокол. Хоть ничего и не понимает в политике, а в душе наверняка эсерка, — понял Романов, присаживаясь на своё место в президиуме, — все они тут эсеры.
На противоположной от президиума стене висели стенные часы с гирьками в виде ёлочных шишечек: без семи пять. Военком принялся ждать: пустой зал, в два рядка разномастные стулья, табуретки и скамейки для делегатов, из открытых окон задувает свежим августовским ветерком с запахами травы, навоза и дымка. На столе бумаги, карандаши, школьная эбонитовая точилка с золотым профилем Лермонтова (почему Лермонтова?), а ещё стакан и старый графин с пожелтевшим стеклом, от которого и вода внутри кажется ржавой — вот её никто и не пьёт. Через четыре стула сидит Шатрова, низко сгорбившись над листками, шуршит пером, переводя взгляд с исчерканного черновика на беловик; нога в тёмном чулке и коричневом башмачке под стулом, завитки волос на склонённой белой шее: можно подойти сзади, наклониться и поцеловать её во вздрогнувшую шею, и никто тебе, уездвоенкому, ничего не сделает, и все это знают, и ты это знаешь, и Шатрова это знает. Это можно было бы сделать прямо сейчас, но — дверь хлопнула, вошли три бородатых делегата в поддёвках, уселись в задний ряд. Это отказники — вспомнил Романов, — они, извиняясь, объясняли военкому в перерыве, что их послали волости с делегатским наказом только слушать, но не голосовать. Странно, но дело их: в конце концов, их всего трое, и это ничего не меняет. Кто-то из отказников достал кисет, принялся набивать трубку, раскуривать. Окна здесь потому и держали открытыми, что курили на съезде все, кроме разве что Шатровой, и та подняла было недовольный взгляд на отказников, но сказать ничего не решилась и вернулась к своим бумагам.
Сидеть было скучно, а делать было нечего: от скуки Романов и сам достал папиросу, придвинул к себе пепельницу, закурил. Сизый дым пускал. Разглядывал металлическую пепельницу, видимо, китайскую: простоватую такую, но не без изюминки – сидит старик на краешке её, традиционный такой китайский рыбак, всё как надо. Штаны закатал высоко, опустив прямо в пепельницу босые ноги, а в руках держит тонкую удочку. Вот и получается, что ловит этот дедок неудачливый серый пепел, ссохшиеся плевки, подсолнечную шелуху, всякую погань. Прямо как мы. Мы сидим терпеливо у реки жизни, надеясь, что однажды принесет нам удача вкусную рыбешку – мы её, значит, подсечем, выловим, оглушим, бабу свою накормим, семью целую, да и самим нам будет почёт – ишь, какой умелец! А на деле попадается нам поганый мусор, а река грязная, больше болото ртутное напоминает – пепел на поверхности, смрадный дым кругом… Неважно. Дверь начинала хлопать всё чаще — делегаты возвращались с перерыва. В три минуты шестого появился Иван Боговой, молодой статный парень с копной чёрных волос на прямой пробор, в потёртой кожаной куртке, с картузом в кулаке. Боговой широким шагом прошёл через зал к президиуму и, не садясь на своё место, остановился напротив Романова:
— Товарищ Романов, вы уже тут, — с места в карьер начал председатель съезда и наклонился к Андрею, понизив голос, — мы с братом сейчас на почтамте были, вызывали Березник. Виноградова там нет. Вызвали Котлас — он там. Виноградов удрал до Котласа, понимаете! В Березнике, кажется, из наших один телеграфист и остался. Дорога англичанам на Вагу открыта! Васька пока остался на почте, работает с телеграфистом, чтобы не разболтал. Я предлагаю пока делать хорошую мину при плохой игре: за сегодня быстро примем все резолюции…
Романов перебил Богового, сказав, что сейчас уже пять часов вечера, и сегодня все резолюции принять не получится при любом раскладе, разве что если сидеть до двенадцати ночи, но сидеть до ночи не будут делегаты.
— Ну хорошо, хорошо! — согласился Боговой. — Пара дней у нас ещё есть, так что давайте сегодня и завтра всё примем, что нужно, закроем съезд, — и надо сматывать удочки! Я серьёзно!