— Муштра, это, конечно, хорошо, — улыбнулся Бессонов, вновь похлопывая себя по колену. — Как там звучит народная мудрость? Когда людям нечего делать, они впадают в разброд и разлад. Ну, или как-то так.
Закусив на секунду нижнюю губу и на пару мгновений замолчав, вновь подыскивая нужные слова, чекист наклонился поближе к военкому.
— Люди действительно ведь так делали испокон веков — муштровали солдат до беспамятства, чтобы тем не лезли в голову ненужные мысли. И у римлян так было, и у нас при царях, и в армиях империалистических стран до сих пор так делают... Только это ж... Ты не обижайся, Андрей, что я сейчас свои сомнения выражу. Я не в упрек это говорю, а только для того, чтобы мы вдвоём всё лучше себе представили и по полочкам разложили. В абстракции твоя идея хороша, но потянем ли мы её на практике реализовать здесь, в Шенкурске?
— Потому, давай, чтобы не быть голословным, я скажу, как я все это вишу. Как по мне, чтобы ребят нормально муштровать, а не просто гонять до беспамятства, пока они не упадут, многое нужно. Плац, то да сё, — всякие материальные вещи в общем, об этом я пока не говорю. Но ведь нужен ещё целый штат сержантов, фурьеров, капралов и других таких унтеров, которые с ребятами бы занимались и которых солдаты бы слушались. Главное, нужна система — палочная система — при которой ребята понимают, не понимают, но знают, что слушаться им придётся и как бы ни хотелось, придётся на плац выйти, и шаг отчеканить, и так до усталости, чтобы не думать потом, и так каждый день. У римлян с их крестами, и децимациями, и центурионами-палочниками это все было. В царской армии со всякими усатыми благородиями и возможностью каждого солдатика, чуть он вякнет или заноет, перемолоть в муку и отправить что останется на каторгу — это было. У белых, ты тут правильно сказал, — все это до сих пор есть. И ты это, не думай, повторю, что это я тебя осуждаю за то, что ты предлагаешь на них равняться... или, нет, не так, не правильно я сказал... что ты хочешь, чтобы наши ребята им в бою не уступали и моральный дух не теряли. Но, по моему мнению, вся правда — и очень простая правда — в том, что мы другие люди, не такие, как вся эта братия золотопогонников, и обстоятельства у нас совершенно другие. А значит, не можем мы все то же, что и они делать, даже если бы и захотели.
Продолжая и развивая свою мысль дальше, Андрей Бессонов стал окончательно похож на учителя из гимназии. Видимо, в этом первое впечатление о нём не обманывало.
— Они ж, все эти бароны и офицеры, из той породы людей, что до сих пор к простому человеку как к сволочи относятся. Весь их мир, а главное весь их военный уклад, который ещё стоит там, где их власть держится, на этом и для этого построен. Они, конечно, могут замуштровать своих солдатиков так, что их потом хоть на смотр перед Фридрихом Великим или Наполеоном выводи. Так — что наши рядом с ними какой-то человеческой рваниной смотреться будут. Но могут они всё это только потому, что у них есть все эти унтеры, которые солдат гоняют и в страхе держат. Могут — потому что наказание за неподчинение приказу, даже самому самодурскому, у них расстрел. Потому что есть у них те, кто будет неподчиняющихся расстреливать. Главное, могут потому, что забили они своих ребят именно что в ту сволочь, которая головы поднять не смеет и у которой из этой головы всё выбито. Которая злобу, может, и чувствует, но на господ своих проявить ни за что не посмеет, а потому и рвёт всех, на кого те укажут, будто бы это не такие же люди, а черти какие.
— У нас, в Красной армии — я думаю, тут ты первым согласишься — другие порядки, не палочные, и люди другие. Мне кажется, ты, Андрей, как и я, как и многие другие товарищи, на фронт ездил агитировать против войны. Вон, я видел, ты одёрнул себя, когда решил, что как на митинге говоришь. И обо мне, наверное, сейчас думаешь, что я ту же шарманку включил. Может, я и правда долго подвожу, но от того, что я хочу всё по-порядку изложить, чтобы ты мысль мою видел и откуда она взялась. Люди у нас другие, я говорю. Мы сами их когда-то учили за себя думать, не подчиняться слепо враждебному им строю и порядку, классовое сознание иметь. Потому не будут они сейчас, в Шенкурске, с нами, терпеть над собой все то же насилие, которое их братья у белых терпят. А у нас ведь нет какой-то серьёзной силы в запасе, чтобы, если они возмутятся, подзатыльник им дать и обратно в строй поставить. Мы не в Петрограде, и не в Москве, и даже не в Ярославле. Не в казармах перед учебным плацем. Мы в голом поле, считай, рядом с враждебным или, по крайней мере, неприязненно к нам относящимся городком. Вокруг леса и там контрреволюционеры бегают с похищенным товарищем Ивановым за пазухой. Дальше на север — враг, и ты сам знаешь, враг не из простых. Все ресурсы, которые у нас есть, мы только и можем на борьбу с этим врагом пустить. На то, чтобы ещё и со своими товарищами красноармейцами сражаться, у нас сил уже нет. А сражаться, если мы их обратно в муштру загнать захотим, ты мне уж поверь, придётся. Потому я и считаю, что, чтобы товарищей красноармейцев в чувство привести, нужен другой подход, а не просто муштра. И если не утомил я тебя ещё полностью, Андрей, и не хочешь ты меня к черту послать — все же ты здесь военком, а не я, и это будет твоё полное право — я готов готов сказать, что у меня есть на этот счёт по части предложений.