8:20
Барон Рауш говорил, но Чаплин, кажется, слушал его невнимательно: его, да и всех, отвлекали то прекращающиеся, то неожиданно, как икота, возобновляющиеся возгласы из-за окна. Вот Рауш говорит-говорит, про англичан, про демократию, про газету, а на середине фразы из-за окна вдруг доносится вопросительно-пьяное:
— Пулемёт! Пулемёт? Где мой пулемёт? — хочешь-не хочешь, не сосредоточишься.
Наконец, Георгий Ермолаевич не выдержал:
— Погодите минуту, барон, — прервал он Рауша. — Кто это там пулемёт потерял? — спросил он у офицеров.
— Да это Томара, — ответил Зеленин, отрываясь от штосса. — Владимир Михайлович, подпоручик, — пояснил он, чтобы не усугублять неразберихи. — Завёл собаку себе, назвал Пулемётом.
— Идиотизм, — тихо сказал Чаплин, потирая лоб, склонившись над картой. — Идиотизм и хаос. Так что вы там говорили, барон?
Константин Александрович повторил про газету. Судя по виду Чаплина, Георгию Ермолаевичу это предложение не понравилось:
— Знаете, Константин Александрович, — тяжело сказал Чаплин, откладывая на стол погасшую трубку, — вы повторяете наши прошлогодние ошибки. Если мы все вместо того, чтобы сражаться против красных, начнём строчить статейки в газеты… — Чаплин умолк и покачал головой, предлагая барону самому подумать, чем может такое обернуться.
— На агитацию лучше отвечать не словом, а делом, — заметил Кольчицкий. — А про ваше предложение включать в правительство местных я скажу, как архангелогородец: областничеством оно попахивает. Так и до украинства недалеко: выдумаем себе флаг, язык изобретём… поморский какой-нибудь. Вот если с вашим принсипом (Кольчицкий говорил слово «принцип» так, через «с» и с ударением на второе «и») подходить, какое в правительстве место должен занять Георгий Ермолаевич? Он же не местный, как и вы. А все, думаю, согласятся, что Георгий Ермолаевич должен быть не менее чем главой военного отдела.
Георгий Ермолаевич грустно помалкивал, не соглашаясь и не возражая. Вообще Кольчицкий Чаплина поддерживал, кажется, в любой ситуации и, несмотря на старшинство в возрасте и чине, с готовностью признавал его лидерство.
— Флаг должен быть с рябчиком, — подал голос от соседнего стола поручик Ганжумов, отложивший карты и вальяжно откинувшийся на спинку стула с серебряным портсигаром в руках.
— Что? — обернулся Чаплин.
— Флаг, — повторил Ганжумов. — Флаг нэзалэжной Архангельщыны должен быть с рябчиком. Мы их столько тут съели, что надо воздать гордой птице дань уважения!
— Вы сейчас серьёзно, поручик? — строго спросил Чаплин.
— Нет, — сразу поскучнев, ответил Ганжумов.
— Плохо, — тихо сказал Чаплин. — Надо бы всем быть посерьёзней.
— О, новое явление: Мартын с балалайкой, — с глумцой сказал Зеленин, указывая на вход, где появился незнакомый большинству штатский, ставящий зонт в подставку у входа и снимающий шляпу.
Штатские в «Кафе-Париж» не то чтобы не заходили, — нет, их было довольно много (хотя офицеров больше), но по большей части это были сотрудники канцелярий американского, английского, французского и итальянского посольств, деливших между собой основную часть бывшего губернаторского дома: здесь они завтракали, обедали, ужинали, встречались с захаживающими в это заведение местными дамами, — но сейчас иностранцев в «Париже» не было: рабочий день в посольствах начинался поздно, в десять утра, и все посольские работники ещё спали. Да и по виду было ясно, что вошедший — наш, русский: в первую очередь по приталенному, когда-то дорогому, но уже очевидно поизносившемуся костюму с двубортным пиджаком.
Как все поняли, что Степан Яковлевич чужероден этому заведению, так и сам Миллер понял то же. Про «Париж» он много слышал, но ещё здесь не бывал — кафе работало лишь пятый день, зато, похоже, круглосуточно: выкинуть оккупировавших угол кафе офицеров всё равно возможности не было, и швейцар продолжал сидеть на стульчике у двери, подрёмывая. Кроме занятых офицерами нескольких столов, загромождённых тарелками, стаканами, кофейными чашками, с разложенной картой, остальные столы были пусты. Пара окон была открыта, и по залу гулял, шевеля скатертями, лёгкий прохладный сквознячок со свеже-землистым запахом дождя. Лакей-латыш в белом переднике флегматично возил по полу шваброй, оставляя в проходе блестящую полосу, у буфета стоял, облокотившись на стойку локтями, какой-то чаплинский офицер в погонах — приглядевшись, Миллер узнал поручика Лукошкова, которого как-то видел в присутственных местах. На небольшой сцене в конце зала, тихо переговариваясь, работали двое плотников в робах, разбирая каркас декорации, оставшейся от ночного представления (здесь танцевали канкан).
Против воли Степан Яковлевич остановился у входа под взглядами офицеров, один за другим обернувшимися на него. А Чаплин в это время наклонился к Раушу:
— Барон, не сочтите за труд: сходите выясните у этого шпака, что ему нужно.