— Истинно так, Степан Яковлевич! — согласно кивнул Филоненко на последнее замечание Миллера. — Всей этой кафе-парижской братии без нас, демократических политиков, не обойтись: вот как ты представляешь себе их правительство? Чаплин председатель, поручик Ганжумов на финансовый отдел, а молодого барона Рауша на иностранные дела? Кто с таким, с позволенья сказать, правительством будет разговаривать из союзников? Только ведь это мы с тобой это понимаем, а эти офицеры, у которых одно православие-самодержавие в голове? — Филоненко раздражённо постучал по подлокотнику кресла, выражая этим твердолобость офицеров-монархистов.
Миллер знал эту манеру Филоненко: Максимилиан Максимилианович вообще часто считал людей вокруг дураками — это была неприятная его черта, часто свойственная людям с интеллектом выше среднего, но не гениям: видя, что большинство людей вокруг глупее их, они часто забывают, что есть и меньшинство, и думают, что любым человеком можно играть как фигурой на доске. Миллер помнил, как летом прошлого года Филоненко выступал в армейском комитете Юго-Западного фронта с речью о союзниках, и по этой речи выходило, что англичане, французы, американцы, японцы даже — весь мир заходится поросячьим восторгом от русской революции. Это было стыдно слушать: Миллер знал, что Филоненко ничего подобного на самом деле не думает, и после речи спросил Максимилиана Максимилиановича, неужели тот полагает, что людей можно так обманывать. Филоненко тогда, кажется, даже не понял вопроса: «Так ведь сработало», — сказал он, пожав плечами. А в другой раз не сработало, и когда Филоненко попытался проделать тот же номер на митинге среди полностью разложившегося, погрязшего в пьянстве и анархии полка 79-й дивизии в дождливый, слякотный день в карпатских лесах — солдаты не пожелали слушать Филоненко, закричали, загудели его речь, а потом, страшно напирая серой, грязной, вшивой толпой, схватили всех (и Миллера в том числе) и решили повесить. Филоненко беспомощно глядел по сторонам, а Миллер запомнил только, как какой-то худенький, запаршивейший солдатик, приплясывая на одной ноге, всё совал Филоненко под нос вонючую портянку и кричал, что у него в окопах ноги, ноги сопрели!
Положение тогда спас только агитировавший вместе с ними Анардович — старый эсер, сражавшийся с казаками ещё на баррикадах в Сормове в 1905 году. Вместо того, чтобы бледнеть и просить пощады, Анардович разразился в адрес солдат отборными матюками, называя их сукиными ублюдками, неблагодарной скотиной, бешеными свиньями:
— Я за вас, гадов, пятнадцать лет в тюрьмах да на Амурской колесухе, а вы меня в петлю?! — брызжа слюной и вырываясь из рук державших его солдат, с возмущенной обидой кричал эсер. — Ну вешай, вешай, мразь! Я и из петли тебе скажу, что ты сволочь!
И этот искренний гнев человека, не столько боящегося за свою жизнь, сколько оскорблённого тем, как отнеслись к нему люди, за которых он так долго боролся с самодержавием, вдруг подействовал на солдат — агитаторов не только отпустили, а ещё донесли до автомобиля на руках (правда, заново принявшись бросать камни вслед). А Филоненко ничего, кажется, так и не понял и приписывал тогдашнюю неудачу какому-то стечению обстоятельств, даже не предполагая, что дураки-солдаты могли раскусить его фальшь.
— Итак, Степан Яковлевич, ты с нами? — дождавшись утвердительного ответа, Филоненко продолжил: — Хорошо. Значит, вот о чём следует знать Чаплину: приказ о переводе в район Обозёрской, — Филоненко произносил название станции через «ё», хотя это было неправильно, — будет дан завтра и передан на фронт телеграммой. И здесь вот какая любопытная комбинация получается: если на фронте узнают, что Чаплин получил приказ и после этого выступил против Чайковского, все подумают, что Чаплин просто струсил и не хочет идти на фронт. Чаплин, конечно, скажем уж честно, не блестящего ума человек, но не трус — что есть, то есть. И вот тебе, Степан Яковлевич, первый туз в рукаве для разговора с ним: пусть видит, что мы не в приживалки к нему набиваемся. Итак, значит: ты в «Париж», я в Искагорку! Нельзя терять времени!
Миллер понимал, почему Филоненко решил распределить обязанности таким образом: самому ему в «Париже» показываться было небезопасно. Мало того, как офицеры-монархисты относились к эсерам вообще и прошлогодним фронтовым комитетчикам в частности, за плечами у Филоненко, давно ещё, до знакомства с Миллером, была какая-то неприятная история: то ли он приказал кого-то высечь, то ли его самого высекли — в общем, там фигурировали розги, и, кажется, это не добавляло ему уважения в глазах офицерства.
Тем удивительней было видеть, что Филоненко решился предложить офицерам союз: с его стороны это было вдвойне рискованно, и тем понятней было, что ситуация и правда нешуточная. Миллеру Филоненко, кажется, доверял и считал, что тот исправно выполнит поручение своего старого товарища. Но не ошибался ли он в этом? Стоило ли присоединяться к мятежу офицеров, ненавидящих и презирающих таких, как Миллер? Может, стоило донести о планах Филоненко в правительство и попытаться найти для эсеровской власти опору, способную защитить власть от посягательств мятежников? Опереться — на кого? На рабочих предместий, куда направляется сейчас Филоненко? На союзников? На бойцов отряда Берса*, арестованных Чаплиным в начале августа и оттого озлобленных на него? Привлечь к защите правительства местных знаменитостей типа этой Ласточки Революции, которая, возможно, своей популярностью соберёт на защиту людей? Или всё же не пытаться противиться неизбежному, согласиться на план Филоненко и попытаться выбить для себя место в новой власти? Выбор лишь за ним.