Просмотр сообщения в игре «1918: Архангельские тени»

Эта история начинается с воспоминания.

19:30 15.03.1918
Кубань,
станица Ново-Дмитриевская

Белые показались из пурги как призраки, как лунатики, сомнамбулически бредущие в бледно-сером снежном мареве по голой слюдяной равнине, покрытой ржавой щетиной травы. Выбежавшие из хат красноармейцы спешно припадали на колено у плетня, пачками стреляли по корниловцам — но те, спотыкаясь, ломая корку наста, валясь в ледяную грязь, надвигались на позицию как чумное полчище леммингов. Мокрый ветер бил в щёки налитым водой снегом, хрустко трещали подмёрзшие лужи под ногами. Перебивая беспорядочную винтовочную пальбу, с окраины станицы монотонной трелью затараторил пулемёт, выбивая из снежно-грязного месива цепь фонтанчиков, валя офицеров одного за другим, а те продолжали переть. В этой адской ледяной метели они сражались не за святую Русь и не за Веру, Царя и Отечество, а за место у печки и чугунок мамалыги: если бы им не удалось выбить красных из станицы, их всех ждала смерть в голом вьюжном поле, поэтому они и не думали останавливаться под убийственным огнём. А когда из-за спин наступающих раздалась команда «Ура!», офицеры бросились на позицию красных не с этим бодрым кличем, а с остервенелым животным рёвом, от которого каменно ухнуло в груди: в этот момент Романов понял, что сейчас красные дрогнут.

Дрогнули почти сразу: электрической волной пробежала эта дрожь по всей протянувшейся вдоль плетня цепи: по-заячьи, пригибаясь, рванул с места один, другой — Андрей палил из нагана в воздух, хватал бегущих красноармейцев за обшлага, но бегство нельзя было остановить, как не остановишь зонтиком лавину; а сзади уже, с треском валя плетень, набегали в штыковую жуткие фигуры в погонах на обледенелых, коркой застывших шинелях. Андрей отчётливо увидел заросшее неряшливой серебряной щетиной, с растрёпанными моржовыми усами лицо штабс-капитана, почувствовал густой табачный перегар, кисло-прелый запах шинельной шерсти и успел почему-то ещё подумать, что это благородие наверняка завшивело хуже, чем он сам в пятнадцатом году, — а в следующий миг офицер вогнал штык Андрею в грудь, пробив лёгкое.

16:20 08.08.1918
Шенкурск, пристань,
пароход «Шенкурск»


Рана до сих пор тупо отзывалась при каждом вдохе, при подъёме по лестнице приходилось останавливаться передыхать — не хватало воздуха. Что хуже, часто ныло в области сердца, будто долго и мучительно водили по струне: доктор в Питере советовал принимать нитроглицерин, но он что-то не помогал. И, самое главное, всё это нужно было скрывать перед всеми. Это был странный негласный уговор между Андреем и товарищами: они все знали про его ранение, но уважали уездвоенкома Романова лишь пока тот делает вид, что никакого ранения нет.

Уездвоенкомом Романов, строго говоря, стал лишь сегодня утром, на заседании съезда: комиссар губкома Павлин Виноградов, уезжая на Двину, оставил его в Шенкурске в должности исполняющего дела уездвоенкома, так как чрезвычайный уездный съезд советов, который должен был официально утвердить должности местного исполкома и, в том числе, военного комиссара, собрался лишь сегодня. Но это была формальность: съезд собрался послушный, готовый заклеймить кооператоров-смолокуров, эсеров и офицеров, в прошлом месяце поднявших народ в этом городке на восстание. По должностям тоже утвердили кого надо. Хотя бы здесь всё прошло гладко — не мог не отметить Романов, остановившись передохнуть у поленницы дров, сложенной на палубе речного грузопассажирского пароходика «Шенкурск», где квартировал он сам, его маленькое войско и экспедиция вологодской ЧК.


Но этим хорошие новости и заканчивались: больше радоваться было нечему. Пароходик «Шенкурск», стоящий у деревянного дебаркадера на реке Вага, был единственным по-настоящему безопасным местом в этом чужом Романову городке. Весь лесной Шенкурск был пропитан контрреволюционным духом: в городе всем заправляли кооператоры, а всякому известно — где кооператоры, там рядом эсеры; вокруг города в непролазных лесах были раскиданы смолокурни, где из древесной смолы гнали пек и скипидар, а ещё на этих смолокурнях могла неделями укрываться любая банда, могли держать захваченного Георгия Иванова, бывшего председателя уездисполкома — хоть и левого эсера, но, кажется, нашего человека. Виноградов сумел уговорить восставших выдать большинство заложников, и те уехали пару дней назад на пароходе по Ваге, но Иванов оставался в руках бандитов, и надо было его как-то выручать. Но и это ещё не самое гадкое: хуже всего было то, что в Архангельске неделю назад высадились, чёрт бы их побрал, союзнички, прогнавшие местную советскую власть; сейчас союзники с их прихвостнями-белогвардейцами двигались вверх по Двине. Виноградов планировал собрать наличные силы и удержать врага у Березника: получится ли у него? Бойцы открыто говорили: не получится, а вместе с тем, пока не в открытую, но — Романов знал — подразумевали: надо драпать.


Пребывание у власти напоминало жонглирование пятью кинжалами, которые нужно было все удерживать в воздухе: чтобы удержать в подчинении съезд, нужно было держать мирным город; чтобы держать мирным город, нужно было держать в подчинении бойцов; чтобы держать в подчинении бойцов… что нужно было делать? Вдохновить их на неравный бой с приближающимися интервентами? Постараться решить вопрос с заложником, пока ещё есть время, а потом драпать? Запугать всех с помощью чекистов — ведь есть на борту трое чекистов, экспедиция вологодской губЧК, запугать, пришибить террором, чтобы не подняли головы? Или просто драпать вверх по Ваге до Вельска, плюнув на всё? Тяжело решать, тяжело.

Задумчиво вышагивая по палубе, Романов обозревал свои владения. «Максим» на носу, два скучающих бойца на посту. Поленницы дров вдоль борта по всей палубе: очень предусмотрительно, если что, топлива с лихвой хватит до Вельска, а к тому же такие поленницы — отличные заслоны от пуль. Унылый перебор гармошки из насмерть прокуренных и загаженных кают второго класса: отдыхающий первый взвод кто дрыхнет, кто режется в карты и орлянку, кто травит байки. Пока не пьют: пока. Ещё один пулемёт на дебаркадере, у сходней в сторону города. Третьего пулемёта нет. Второй взвод по тройкам патрулирует город, охраняет уездную управу, где заседает съезд. Практического толка от этих патрулей мало, но важно показать горожанам, что советская власть здесь и никуда не уходит. В четырёх каютах первого класса живут он и чекисты. Маленький пароходный салончик с расстроенным пианино и библиотечкой с книжками вроде «Отъ чего гибнетъ народъ и Государство?» (сочинение Т. П. Богачёва, а гибнет от неверия в Бога и онанизма) — местный штаб. Туда Романов и направился, рассчитывая найти там своего тёзку.

И не ошибся — Бессонов действительно был там, хотя вернулся из города лишь десять минут назад (Романов отходил и проглядел возвращение). Бессонов тоже был на съезде, но не как участник — в исполком он не выдвигался, делегатом не был, а зашёл так, поглядеть, кто есть кто. Поглядел, остался впечатлён: не исполком, а какие-то насмерть перепуганные слепые котята, которые сами не рады быть между двух огней — большевики заставляют городом руководить, местные того и гляди всех перебьют. Слизняк на слизняке, кроме разве что председателя и секретаря — братьев Боговых, Ивана и Василия (22 года и 25 лет соответственно, из крестьян, бывшие солдаты): эти ничего, держатся бодро. Оба левые эсеры, но наши: кооператоров на дух не переносят, воюют с ними тут на съездах ещё с весны. Воюют смело, но бестолково: не видя текущего момента, братья пытались нахрапом провести тут мобилизацию, спровоцировали восстание, потом сами же четыре дня с исполкомом сидели в осаде в казарме. Только Виноградов их и спас. Сейчас — снова у власти, снова громят кооператоров, клеймят белогвардейщину. В общем, люди наши, хоть и не без недостатков.


Но, в целом, Боговые да ещё пара человек — вот и все, на кого молодая советская власть могла опереться в этом кулацком смолокурном городишке. Бессонов сегодня обошёл город из любопытства: городок как городок, типичная северная провинция. Бессонов сам был северянин, архангелогородец, и узнавал тут многое: почерневшие от времени по-северному огромные деревянные крестьянские дома, серые деревянные мостки по улицам, начинающаяся сразу за околицей густая непролазная чащоба леса, тихая спокойная река с жёлтыми плёсами. Обычный уездный городок: две с гаком тысячи душ, два трактира, несколько потребиловок, иных лавок и базарчик на площади. Ещё есть двуклассное училище, банк, почтамт, типография местной газетёнки (сейчас не выходит), полицейская управа с кабинетом бывшего станового пристава и маленькая тюрьма. Посреди города — большой женский монастырь: только этих-то богомольных черниц нам тут для полного счастья не хватало.

Долго гулял по городу, остановился у двухэтажного кирпичного здания с выбитыми стёклами, сорванными дверями. Это была та самая казарма — общежитие уездисполкома, которое четыре дня осаждали мятежники, которое, наконец, взяли и всё разгромили внутри.

В числе исполкомовцев в руки мятежников попала Ревекка Пластинина, тридцатидвухлетняя еврейка, жена одного из местных большевиков, при этом (все знали, в том числе муж) любовница Кедрова, начальника надо всем краем: ссылка. Когда их отряд на трёх пароходах прибыл в Шенкурск, Виноградов договорился с повстанцами о выдаче почти всех заложников (предварительно наставив на город пулемёты), и Бессонов помнил, как в числе прочих в бричке привезли связанную Пластинину, которая злобно озиралась по сторонам и с ветхозаветной мстительностью в голосе истерично кричала направо и налево, что за это придётся отвечать, что она так просто это местным не забудет, что вернётся и устроит тут гекатомбу (она так и крикнула — гекатомбу). На это было неприятно смотреть. Чего там Ревекке Акибовне пришлось пережить в плену — у неё не спрашивали: погрузили на пароход и отправили в Котлас. А местные запомнили, осадок остался.

Всё это нужно было как-то решать, как-то показать местным, что с советской властью так шутить нельзя, что даром это не проходит. И, было бы у Бессонова хоть человек двадцать надёжных чекистов, он бы тут поставил дело на поток: но вся экспедиция была — он и два помощника. Изначальная задача была — развернуть в Шенкурске уездную ЧК: занять помещение, набрать штат, поставить работу. Но уж какое там, когда город на грани восстания, в лесах остался заложник, а от Архангельска наступают интервенты. Хорошо хоть, в своих людях Бессонов не сомневался: этих двоих он в Вологде подобрал сам, проверил в деле и остался доволен — люди надёжные. Хоть что-то было надёжное здесь.

Вернувшись из города на пароход, Бессонов некоторое время в одиночестве сидел за круглым обеденным столом в пароходном салоне, наблюдая через окно за серо-стальной гладью реки с песочными отмелями, тенями облаков на воде, гребёнкой леса на другом берегу. Было прохладно: август на Севере — уже осень. Холодный тинной свежестью отдающий ветерок гнал по реке мелкую рябь, по небу быстро бежали ряды облаков, закрывая и открывая нежаркое солнце. Из кают второго класса, занятых красноармейцами, уныло доносилась гармошка, временами хлопали двери, гулко топали шаги, шумно прокатывался смыв в гальюне. Из камбуза парно несло варёной картошкой — там судовой кок в поте лица целыми днями готовил еду на всех. Капитан парохода, седенький старичок, двадцать пять лет ходивший по Двине и Ваге, от страха боялся выходить из своей каюты, а чего боялся? Зачем его-то расстреливать? Кто тогда пароход мимо мелей поведёт? Вообще Бессонов последнее время ощущал, что его иногда боятся не по делу, а просто так, будто смертью от него несло. А может, и несло. Хлопнула дверь, Бессонов поднял взгляд. Тёзка, военком Романов пришёл. Надо, видимо, поговорить.