Дьюитт машинально взял стаканчик, бросил туда таблетку и потянулся было к карману за коробочкой с химическим анализатором, но передумал. Он, в конце концов, видел, как доктор наливает воду из общей системы, препарат был в упаковке, да и вряд ли Миллс стал бы его убивать, а что-то более сложное его детектор ядов все равно не смог бы распознать.
Какое ваше самое раннее воспоминание?
Свет в оранжерею попадает через стеклянную крышу – в чернильном небе плавают яркие кругляши спутников, точно зефирки в шоколадном молоке. Дьюитт привычно пересчитывает их, беззвучно шевеля губами: один, два, три... что там дальше? Пять? Нет, было еще что-то... Квадратная, шершавая, коричневая цифра, как же ее...
Четыре.
(Четыре ножки у стула, четыре спутника в небе, четыре свечки в огромном, похожем на космическую станцию торте.)
Воздух в оранжерее теплый и влажный, пахнет землей и сладкими ночными цветами. Царапучий комочек шерсти копошится под рубашкой – ему не захотелось оставлять Канко в комнате одну. Мамина рука холодная и сухая, они идут быстро, Дьюитт спотыкается о какой-то корень, но рука держит крепко.
– Смотри под ноги, малыш.
Дьюитт послушно смотрит под ноги. Спутников четыре, чуть позже он пересчитает их еще раз, на всякий случай.
Они останавливаются под большим деревом, Дьюитт садится прямо на землю. Мама никогда не ругает его за такие вещи.
– Как твои дела, Уилл?
– Спасибо, хорошо. Как твои? – Дьюитт трет глаза и зевает на последнем вопросе (мама никогда не ругает его за такие вещи).
Она смеется – тихий, шелестящий звук.
– Замечательно, малыш. Прости, что разбудила. Я хотела показать тебе кое-что. Завтра мы уже меняем экспозицию... Смотри.
Дьюитт хорошо помнит ее – красивую темноволосую женщину, бледную, с лихорадочным румянцем на скулах. Помнит ее тонкие пальцы, ее странные ассиметричные серьги, которые можно было рассматривать часами, помнит ее шею, неровную линию шрама на запястье, помнит ее тихий смех. Но именно эта картинка запомнилась ему лучше всего: его мама стоит, прикрыв глаза и опустив руки, и улыбается. А потом за ее спиной с тихим шорохом начинают разворачиваться металлические крылья – сегмент за сегментом, перо за пером. Свет спутников отражается от чешуйчатых пластинок и рассыпается по мокрой траве лунными зайчиками.
– Ну как тебе, малыш? Завтра их уже не будет, – женщина протягивает к Дьюитту руки, он встает, подходит к ней и обнимает ее, стараясь не придавить Канко. Металлическое крыло оборачивается вокруг него, становится темно.
– Тебе больно? – шепотом спрашивает Дьюитт – и сразу понимает, что это очень невежливый вопрос. Но мама никогда не ругает его за такие вещи (и вообще никогда не ругает) (мама очень занята).
– Нет, малыш. Уже давно не больно.
– А ты умеешь летать? – этот вопрос чуть более правильный. Дьюитт скорее чувствует щекой, чем слышит, как его мама смеется.
– Мне некуда лететь, малыш.
Доктор перевел взгляд с голограммы на Дега Россу, но тот выглядел погруженным в какие-то свои мысли и явно не заметил его замешательства.
– Я... эээ... помню торт, который испекли на мой четвертый день рождения, – рассеянно произнес маленький лорд. – Он был похож на космическую станцию. К чему это?.. Вам нужно вспомнить какие-то детали? Я, наверно, мог бы рассказать вам, что видел на записях. Скажем, будете должны мне небольшую услугу. Но – вы мне поверите на слово? Я не могу дать вам никаких гарантий. И я не уверен, что запомнил именно то, что вам нужно.