Давным-давно, когда Королевству было не до празднеств, а всякий лишний кусок хлеба направлялся на прокорм воинов, стоявших на страже покоя своей земли, родилась эта Легенда.
Когда каждая спокойная ночь в Королевстве считалась даром, а на земли Нисалона в любой миг могла ступить закованная в железо нога неприятеля, появились Слова её.
Их передавали из уст в уста. Ими согревали безрадостные дни. Их увековечили в камне и поклонялись ему.
Легенда была о Монархе, что своею жертвой вернет Королевству былую красоту. О Правителе, который поступится личным счастьем ради блага своих подданых.
Легенда изящными золотыми буквами украшала все сто страниц Великой Книги – символа Нисалона, запечатленного на гербе вот уже пятнадцать лет. Всякому, кто способен был прочесть Легенду до конца, открывалось величие поступка Короля Брона Радостного…***
Что до самого Короля, так он с детства мечтал стать главным персонажем этой Легенды. Отец его погиб на войне, дед погиб на войне, прадед и вовсе ту войну развязал, вот у маленького Брона, случайно подслушавшего Легенду на кухне, и случились непомерные фантазии.
Поговаривают, что у него был целый список, где самые дорогие его сердцу люди были написаны в порядке убывания его к ним любви. Первой значилась матушка. Когда та скончалась от голода собственно в Самый Голодный Год, на ее место пришла нянька. Так уколола палец и тоже скончалась Будущий король представлял, как приносит в жертву очередного родственника и рыдал. Родственник вскоре умирал. Но это уже совсем другая Легенда.
Говорят, он принес в жертву жену. Королева Эфигения была что бриллиант, украсивший корону Короля – всегда в центре внимания, она блистала… насколько возможно было блистать в вечно голодном истощенном войнами Королевстве Нисалон. Современники тех событий утверждают, что молодой Королеве так и не довелось попасть ни на один бал. Их просто не на что было устраивать. Так она и блистала в гордом одиночестве, как единственный бриллиант на опустевшей королевской короне – все прочие драгоценные камни ушли на обмундирование армии. Стоило ли говорить, что у Эфигении никогда не было своей собственной короны.
У молодого короля тогда еще не было его славного прозвища – он его попросту не заслужил. Но была детская мечта и любимая жена на сносях.
Злые языки болтают, что жену-то он и принёс в жертву. Эфигения мучилась родами три дня и три ночи. Обильно омытая материнской кровью, на свет явилась Принцесса Лиодамия, тотчас ставшая наполовину сиротой. На следующий же день был объявлен мир. Королевство воспряло. Король, оплакав супругу, распорядился увековечить свое имя в продолжении Легенды, увеличившейся сразу на девяносто пять страниц, вскоре получил прозвище Радостный и перебрался с малюткой дочерью в новый замок, окруженный лесами, болотами и долиной, так что подданным да крестьянам приходилось неделями трястись в каретах и телегах, дабы увидеть своего героического монарха.
Принцесса была прекрасна. В меру печальна, в меру мила. Необычно разговаривала, словно местами слова переставляя. Ей нравилось гулять по лесу в компании одной лишь фрейлины, смотреть казни и звезды. А еще она, как всякая порядочная принцесса, мечтала о рыцаре и рисовала свои мечты в многочисленных альбомах, которые потом приняли за анатомические атласы и унесли по ошибке в библиотеку. Лиодамия, к своему стыду, не любила шумные пиры, которые принялся закатывать ее батюшка, а еще его фавориток, одна из которых прямо на празднестве во всеуслышание заявила о своих притязаниях на место подле Короля. Ещё не любила рано вставать и Маркусу, сидевшему от неё по левую руку, почудилась улыбка на бледном принцессином личике, когда ведьма сказала про сон.
Сейчас улыбки не было. Принцесса спала, открыв рот, совсем не утонченно всхрапывая и сглатывая слюну, которая не успела стечь на стол. Это, да ещё несчастливая случайность уснуть рядом с рыбным ассорти способно было кому угодно испортить момент пробуждения. А уж Маркусу Лаутеро – как пить дать. Вонь, исходившая то ли от принцессы, то ли от ее папаши, то ли все-таки от блюд на столе – не лучшая компания с утра.
Да и утро ли это было. Сквозь окна едва пробивался свет, но чем они закрыты снаружи на высоте нескольких десятков ярдов, оставалось только гадать.
Гость по правую руку от Вертрана покрылся слоем паутины и стоило его слегка задеть, как из шикарной рыжей бороды выползла почтенная чета пауков. По левую спал отец. Он что-то бормотал во сне, кажется, про овечек, но совершенно точно не собирался пробуждаться, подобно сыну. Отец, казалось, постарел и обзавелся сединой, но потом Кристиан увидел, что это всего лишь пыль, покрывшая его волосы. Рядом за столом кто-то шевелился, просыпаясь, и отвратительно воняло тухлятиной.
Еще Кристиан помнил, как Принцесса, отметившая его умные речи коротким, но ёмким «Прелестно!», вполне недвусмысленно уронила свой белоснежный платок в паре десятков метров от него, но тот тотчас был затоптан внезапно налетевшей мазуркой.
Мадмуазель Мариньи, отправленная принцессой за новым платком, появилась в разгар Ведьминого пророчества и засмотревшись на действо, больно наступила на ногу Аурелии, что стояла в дверях, удерживаемая стражником – посторонних на пир не пускали, даже если Принцесса твоя подруга и глядит в твой телескоп по пять раз на дню, и по семь раз в неделю приходит за новым предсказанием относительно будущего жениха.
Стальные латы, надо сказать, не слишком удобная постель – холодная, жесткая, и оставившая отпечаток герба на правой щеке. Аурелия очнулась от храпа, гулкого и довольно громкого, по причине того, что раздавался он оттуда – из шлема стражника, на котором она и осталась лежать, стоило Ведьме умолкнуть.
Маленький башмачок больно задел Мариньи по ребрам, а те и так болели от неудобной позы на каменном полу, в которой, свернувшись калачиком, почивала маленькая фрейлина. В кулаке был зажат серый от грязи платок с вышитыми инициалами Принцессы Лиодамии.
Последнее, что помнил Оскар из своего сна, были опарыши. Да, маленькие мерзкие опарыши, копошащиеся в мозгах Авроры. Первое, что увидел Уайт, когда проснулся, были опарыши. Он загодя сел поближе к поросенку, зажаренному столь аппетитно, что других мест за столом будто и не осталось. Теперь тот был не такой уж и аппетитный, а маленьких белых опарышей хватило с лихвой, чтобы усыпать стол и голову Авроры, лежащую у него на коленях. Подруга мирно спала, даже не зная, что украшение ее нынче так себе. Правую ногу в дорогом доспехе тоже что-то придавило. Черная кошка, спавшая, как и все вокруг, без задних ног, скалилась во сне и подрагивала белыми усами, словно силилась схватиться за доспех и поломать себе клыки. В ладони зажат маленький серый комок – платок Принцессы, который она уронила в коридоре, не сумев разойтись с Оскаром в дверях. Огромных, в пять ярдов шириной, дверях.
Отец Арчибальда снова восседал в самом конце длинного - во весь пиршественный зал – стола. Он никогда не говорил о работе за едой, но его все равно усаживали подальше от величественных особ и даже всяких там казначеев, звездочетов, кучеров. Хотя нет - кучеров вообще не пускали на пир. В шутовской – комнатке, завешанной гобеленом, откуда появлялись все шуты испокон веков, если верить легендам, было совсем нелегендарно душно. Арчи очнулся в полной тьме и при почти полном отсутствии кислорода. Зато запах тут не изменился. Аромат театральных подмостков составлял в основном старый паркет и тот самый бархатный гобелен, но это всё равно был он. Нет, Он - незабываемый аромат сцены и будущей славы. Вонь снаружи, в которую окунется шут несколько мгновений спустя, напомнит ему о том, что слава – понятие с трудом к нему применимое.
Рука молодого графа с трудновыговариваемой фамилией покоилась на ее груди. Да, именно так. В последний миг, до того как смежились веки, Гвинивел увидела, как сосед бросился ей на помощь, подхватив девушку, но тотчас уснув в объятиях с ней. Отец спал так, словно эта партия ему не слишком нравилась. Кажется, в последние секунды он пытался двинуть наглому графу по его титулу, но на дотянулся, упал, да так и уснул со сжатым кулаком и выражением крайнего недовольства на лице. Еще по дороге сюда Гвинивел слушала, что необходимо найти жениха прямиком со следующей ступеньки социальной лестницы и потому молодой граф с трудновыговариваемой фамилией, конечно, был не к месту. А его рука – и подавно.
Зеркальце в серебряной оправе выпало в момент падения и разбилось. Каждый осколок, казалось, освещали лучи откуда ни возьмись возникшего солнца.
Солнце пробивалось в окна настойчиво, но без особого успеха. Сначала Элоизе почудились брызги на полу, на которые, еще не до конца проснувшись, взирала рыжеволосая девушка с такой невообразимо сложной косой, что и представить невозможно, сколько человек трудилось над этим шедевром. Солнечные лучи падали как-то разрозненно, что-то преграждало им путь и создавало неприятный полумрак в зале. Толстые корни, палки или ветки - что-то им подобное оплетало каждое окно. Лица мачехи и сводных сестер, наполовину в торте, отвлекли Элоизу. Полюбоваться на подобную картину – не жалко и часа потратить. Платья, что они шили за несколько месяцев до этого пира, покрылись паутиной и пылью. Отец, не выдержав, такого провала, упал еще до того, как Ведьма произнесла проклятие. Теперь Элоиза вспомнила это. Вспомнила, как мачеха даже не посмотрела в его сторону. Как на помощь ему бросился слуга. Отец так и лежал чуть поодаль от стола, схватившись за сердце. И широко раскрытые глаза затянула пленка, да и полуразложившееся лицо вовсе не напоминало уснувшего, пусть даже в таких мерзких условиях, человека.