Он вел машину неспешно, вполне расслабившись и даже улавливая от поездки крохи удовольствия. Полупустые дороги, весенняя свежесть, но тяжелое, все еще хмурое небо. Мир не умерший, но агонизирующий. Замкнувшийся сам на себе, застрявший в петле мертвого отчаяния. Мир, в которым ничего о нем не знающие гибнут, а знающие слишком много лишь гребут под себя, ставя во главу угла шкурные интересы. Алексей неоднократно представлял, как это было бы, если он тоже так умирал. Как этот мир. Переживал мучительные, полные адских болей многочасовые судороги, а на следующий день воскресал, чтобы пройти через все это сначала. Представлял и каждый раз содрогался.
Все осталось позади. Подумать только, какой-то год назад он существовал в мире, где люди ели много и беспечно выбрасывали остатки на помойку. Где не убивали за питьевую воду. Где ссадины и царапины не грозили тяжелыми последствиями благодаря медицине. Он скучал не по избытку всего, а по будущему, которое там было. Да, пусть расплывчатое, пусть неясное. Но осязаемое. К которому можно было прикоснуться. Здесь не имелось даже такого.
Каждое обновление вызывало тяжелую, глухую и горькую тоску. Мир, ушедший в небытие, возвращался. Целый час до начала катастрофы можно было ходить по улицам. Глазеть на девушек. Позволять толпе вести себя, куда ей взбредет. Собирать изумленные взгляды обвесом буханки. Отголосок, жалкий оттенок той подлинной жизни. Приятное сновидение, наполняющее нежной печалью. То, от которого просыпаешься со слезами на глазах.
— Фурия, а кем ты была до перемещения?
Вопрос вырвался спонтанно, сам по себе. Конечно, вещи, сделанные наобум, редко доводят до добра, но... Но ведь прошлое у них всех какое-то было? Ярослав — инженер-тестировщик и строитель; человек созидательного труда. Человек, которому придется крайне трудно в мире воцарившейся анархии. А вот о девушке он не знал ровным счетом ничего.
— Ну, то есть... Тебе уже сильно за двадцать. Ты училась где-то? Или работала?