Болезнь отступила, но беспамятство старика было красноречивее любых слов. Смерть стояла на пороге, и запертая на хлипкий засов целебных трав дверь не могла сдержать её надолго.
— Жалеешь, что старик не нашёл дорогу к Единому? — тихо спросил аравиец.
Энн покачала головой.
— Он не юродивый и не дитя. Если в седых волосах человек отрицает Единого, значит он слеп. Даже болезнь не заставила его пойти в храм, лишь погнала к чудотворцу. Он не ищет спасения, только возможность выгадать для себя ещё несколько лет.
— И всё же, ты жалеешь его, — заключил аравиец.
— Он умирает, — тихо сказала Энн, — а я даже не могу молиться о его спасении.
— Но если бы Единый явил чудо, разве эти тёмные язычники не преклонили бы колени, не обратились в истинную веру? Вспомни, даже распятому разбойнику было даровано прощение и обещание попасть на Небо. А этот старик не совершил и десятой части разбойничьих злодейств.
Энн с укоризной посмотрела на спутника.
— Искупитель даровал душегубу прощение, но лишь после того, как несчастный раскаялся и истово уверовал в миг величайшего своего мучения.
— Однако старик не может раскаяться! Он не то что распят, он вовсе лишён сознания! — воскликнул аравиец.
— У него была долгая жизнь,- повторила Энн. — Нельзя оставлять спасение души на последнюю минуту в надежде на чудо.
Аравиец фыркнул.
— Догматики.
— Прекрати, — попросила Энн. — Ты не хуже меня знаешь, нельзя осенить человека мечом без его воли, как нельзя молиться за душу дьяволопоклонника и отпевать людей, наложивших на себя руки.
— Догматики, — с явным неудовольствием повторил аравиец и подался назад.